Часть седьмая, июльская. День любимых книжек
31 июля отмечается День вспоминания любимых книжек. Откровенно говоря, слово «вспоминание» звучит не очень-то по-русски, я бы подобрала какое-нибудь другое слово, например, «перечитывания», но уж назвали, так назвали. Как говорится, нет причины не отметить. Праздник этот установили участники Международного книжного интернет-форума. Произошло это 31 июля 2002 года, и уже в течение следующих нескольких лет свои предложения начали вносить другие пользователи, находящиеся в разных концах земного шара.
Вскоре, в 2006 году несколько энтузиастов, проживающих в Амстердаме, объявили о подаче заявки, на проведение праздника, который получил название «День вспоминания любимых книжек». Впоследствии он распространился из Голландии в другие страны и стал востребованным у читателей разного возраста.
Кроме любителей всемирно известных классических и современных произведений, сейчас можно встретить целые группы фанатов книг Джоан Роулинг, которая является создателем всем известного персонажа Гарри Поттера. И 31 июля для них является двойным праздником, ведь именно в этот день родилась писательница и на свет появились ее персонажи.
Интересно, что книгам, которые впоследствии стали бестселлерами, иногда приходилось трудно пробиваться к читателям. Книгу «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл отказались публиковать в 38 издательствах. Набоков безуспешно, но не теряя надежды, носил «Лолиту» по издательствам 2 года. Клайву Льюису пришлось услышать отказ 37 раз, прежде чем «Хроники Нарнии» попали на полки книжных магазинов. Не минула та же участь и начинающего «короля ужасов» Стивена Кинга с его первым произведением «Кэрри» – 30 отказов. «Гарри Поттер и философский камень» и Джоан Роулинг, которая хоть и взяла мужской псевдоним, но по издательствам ходила сама, услышали отрицательный ответ 12 раз.
Этот добрый праздник дает возможность окунуться в детство и вспомнить свои первые прочитанные романы и детективы. В этот день во всемирной паутине устраивают различные конкурсы и викторины, участники которой должны угадать произведение по его отрывку. Некоторые предпочитают провести этот день на диване, взяв в руки любимое произведение.
Мы, люди работающие, такой роскоши себе позволить не можем, поэтому вспоминаем без отрыва от производства. Я очень люблю перечитывать книги. Вот читаешь в тысяча сто второй раз «Мастера и Маргариту» или, наоборот (обожаю этот приём у Татьяны Устиновой), «Олигарх с Большой Медведицы» и всегда находишь для себя что-то новое – загогулину сюжетной линии, характеристику персонажа, да одно слово порой меняет твоё восприятие книги!
Роман Вениамина Каверина «Два капитана» стал первой книжкой, которую я читала всю ночь, не в силах оторваться, пока не закончу. Мне было тогда 12 лет. Кончался август, было прохладно, лёгкий ветерок шелестел листьями тополей, окна соседних пятиэтажек были темны. Я вышла во двор проветрить голову, присела на скамейку, а сама ещё была там, в Северном Ледовитом океане, и совсем не летний ветерок, а шквальный ветер рвал старую палатку последнего лагеря капитана Татаринова. Из этого почти катарсического состояния меня вырвал дробный топот – несколько всадников на лошадях промчались по дороге. Я не испугалась – на нашу городскую окраину частенько верхом приезжали жители соседней деревни Ворогушино. Проводила их глазами и вернулась домой, чтобы и во сне увидеть, как Саня с Петькой, отправляясь из Энска в Туркестан, дают друг другу клятву: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»
Простим автору слишком вольное обращение с географической картой, путаницу в названиях северных автономных округов и другие нестыковки, каковых в книге много. Это понятно, потому как писалась эта книга в конце тридцатых, Великая Отечественная война внесла свои коррективы… Но давайте мы сегодня не о Сане, хоть они с Катей, конечно, главные герои. Поговорим о Марье Васильевне Татариновой, Катиной маме, вдове капитана Ивана Львовича Татаринова. Трагическая судьба, трагическая жизнь и трагический уход из жизни стали уделом этой умной и очень красивой женщины с печальными глазами, как характеризует её маленький Саня. На мой взгляд, Ирина Печерникова в её роли была просто восхитительна.
Ко времени появления на страницах романа Марьи Васильевны прошло лет пятнадцать, как она проводила в плавание по Северному морскому пути своего мужа и с тех пор ничего о нём не знала. Это мне было вполне понятно и в 12 лет, так как я выросла в посёлке Тобольской РЭБ флота и все знакомые мне женщины каждый год провожали в навигацию по похожему маршруту – по Иртышу и Оби до портов на побережье Карского моря (кстати, последнее письмо капитана Татаринова было отправлено примерно оттуда – из одного из портов пролива Югорский шар, соединяющего Баренцево и Карское моря) своих мужей, отцов, братьев…
И да, не надо говорить о том, что история с почтальонской сумкой с письмами для Марьи Васильевны, которую вынесло на берег реки Песчинки после того как сам почтальон утопился по причине неразделённой любви, а её нашли Саня с Петькой, а Саня через много лет попал в Москве в дом, где жила Марья Васильевна, придумана и таких совпадений не бывает. Вовсе нет. Жизнь, как мы не устаём повторять, гораздо богаче литературы и порой происходят такие события, что чувствуешь себя прямо в бразильском сериале…
Итак, Саня Григорьев пришёл помогать Нине Капитоновне, матери Марьи Васильевне и стал свидетелем сватовства своего учителя Ивана Петровича Кораблёва к Марье Васильевне.
Согласна или не согласна? Если бы меня не было на кухне, Нина Капитоновна точно так же обсуждала бы этот вопрос со своими кастрюлями и горшками. Она не могла молчать.
– Говорит – всё отдам, всю жизнь, – сообщила она, вернувшись из столовой в третий или четвертый раз. – Ничего не пожалею.
Я сказал на всякий случай:
– Ну да?
– Ничего не пожалею, – торжественно повторила Нина Капитоновна. – Я вижу ваше существование. Оно – незавидное, на вас мне тяжело смотреть. – Она принялась было за картошку, но вскоре снова ушла и вернулась с мокрыми глазами.
– Говорит, что всегда тосковал по семье, – сообщила она. – Я был одинокий человек, и мне никого не нужно, кроме вас. Я давно делю ваше горе. В этом роде.
«В этом роде» Нина Капитоновна добавила уже от себя. Минут через десять она снова ушла и вернулась озадаченная.
– Я устал от этих людей, – сказала она, хлопая глазами. – Мне мешают работать. Вы знаете, о ком я говорю. Поверьте мне, это человек страшный.
Нина Капитоновна вздохнула и села.
– Нет, не пойдёт она за него. Она – удручённая, и он – в годах.
Я не знал, что на это ответить, и на всякий случай снова сказал:
– Ну да?
– Поверьте мне, это человек страшный, – задумчиво повторила Нина Капитоновна. – Может быть! Господи, помилуй! Может быть!
В Москву из Энска их – Нину Антоновну, Марью Васильевну и Катю перевёз Николай Антоныч, директор школы-интерната, в которой учился Саня. Он был двоюродным братом Ивана Львовича и всегда в разговорах о нём утверждал, что пожертвовал своим состоянием, снаряжая экспедицию. О письмах Саня не вспоминал и с Марьей Васильевной их никак не связывал. Так случилось, что Николай Антоныч Саню из дома прогнал, и с Татариновыми Саня встретился лет через пять, когда они с Катей учились уже в выпускном классе.
Антракт кончился и мы пошли смотреть второе действие. Но в следующем антракте она опять заговорила о Николае Антоныче. Я заметил, что Катя нахмурилась. Губы у нее дрогнули, она хотела что-то сказать, но удержалась.
Мы ходили по кругу в фойе, и Марья Васильевна все время говорила о Николае Антоныче. Это было невыносимо. Но это еще и поражало меня: ведь я не забыл, как они прежде к нему относились.
Ничего похожего! Он оказывается, человек редкой доброты и благородства. Всю жизнь он заботился о своем двоюродном брате (я впервые услышал, как Марья Васильевна назвала покойного мужа Ваней), в то время как ему самому подчас приходилось туго. Он пожертвовал всем своим состоянием, чтобы снарядить его последнюю несчастную экспедицию.
– Николай Антоныч верил в него, – сказала она с жаром.
Все это я слышал от самого Николая Антоныча и даже в тех же выражениях. Прежде Марья Васильевна не говорила его словами. Тут что-то было, Тем более, что хотя она говорила очень охотно, даже с жаром, мне все мерещилось, что она сама хочет уверить себя, что все это именно так: что Николай Антоныч – необыкновенный человек и что покойный муж решительно всем ему обязан.
Чтобы рассорить Катю с Саней, Катю отправляют к двоюродным бабушкам в Энск, Саня мчится за ней и наконец находит свою сестру и тётю Дашу с судьёй Сковородниковым, которые заменили им родителей. Там он и находит старые письма и наконец сопоставляет факты и понимает, что Иван Львович Катин отец, а «Друг мой, дорогая моя Машенька…» – Марья Васильевна.
«Я посылаю с Климовым пакет на имя начальника Гидрографического управления. Это – мои наблюдения, письма служебные и отчет, в котором изложена история нашего дрейфа. Но на всякий случай пишу и тебе о нашем открытии: к северу от Таймырского полуострова на картах не значится никаких земель. Между тем, находясь на широте 79°35′ между меридианами 86 и 87 к востоку от Гринвича, мы заметили резкую серебристую полоску, немного выпуклую, идущую от самого горизонта. Третьего апреля полоска превратилась в матовый щит лунного цвета, а на следующий день мы увидели очень странные по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы. Я убежден, что это – земля. К сожалению, я не мог оставить корабль в тяжелом положении, чтобы исследовать ее. Но все впереди. Пока я назвал ее твоим именем, так что на любой географической карте ты найдешь теперь сердечный привет от твоего…»
Он отдаёт письма Кате, чтобы она показала их маме, ведь, между прочим, там написано и о Николае Антоныче: «Не верь этому человеку!» И с удивлением узнаёт, что много лет Николай Антоныч любит Марью Васильевну!
Представить себе, что Николай Антоныч сходит с ума от любви, – это было просто невозможно! Николай Антоныч, с его пухлыми пальцами, с золотым зубом, такой старый! Но, слушая Катю, я представил себе эти сложные и мучительные отношения. Я представил себе, как прожила Марья Васильевна эти долгие годы. Ведь она была красавица и в двадцать лет осталась одна. «Ни вдова, ни мужняя жена!» Она заставляла себя жить воспоминаниями из уважения к памяти мужа! Я представил себе, как Николай Антоныч годами ухаживал за ней, обходил ее, вкрадчивый, настойчивый, терпеливый. Он сумел убедить ее – и не только ее – в том, что он один понимал и любил ее мужа. Катя была права. Для Марьи Васильевны это письмо было бы страшным ударом. Уж не лучше ли оставить его в Саниной комнате, на этажерке, между «Царем-Колоколом» и «Приключениями донского казака на Кавказе»?
Но Марья Васильевна прочитала эти письма.
– Нет, Иван Павлыч, я скажу, – продолжал я. – Потому что все это меня возмущает. Факт, что экспедиция погибла из-за него. Это – исторический факт. Его обвиняют в страшном преступлении. И я считаю, если на то пошло, что Марья Васильевна, как жена капитана Татаринова, должна сама предъявить ему это обвинение.
Она была не жена, а вдова капитана Татаринова. Она была жена Николая Антоныча и, стало быть, должна была предъявить это обвинение своему мужу. Но и это до меня не дошло.
– Саня! – снова заорал Кораблев.
Но я уже замолчал. Больше мне не о чем было говорить. Разговор наш еще продолжался, но говорить было больше не о чем. Я только сказал, что земля, о которой говорится в письме, это Северная Земля и что, стало быть, Северную Землю открыл капитан Татаринов. Но странно прозвучали все эти географические слова «Долгота, широта» здесь, в этой комнате, в этот час. Кораблев все метался по комнате, Марья Васильевна все курила, и уже целая гора окурков, розовых от ее накрашенных губ, лежала в пепельнице перед нею. Она была неподвижна, спокойна, только иногда слабо потягивала коралловую нитку на шее; точно эта широкая нитка ее душила. Как далека была от нее Северная Земля, лежащая между какими-то меридианами!
Этого Марья Васильевна не смогла пережить этого удара и выпила яд.
– Не будем больше говорить об этом.
– Катя, я не могу не говорить об этом. Вообще нам не о чем говорить, если ты ему веришь.
Она смотрит на меня грустная и совсем взрослая – гораздо старше и умнее, чем я.
– Он говорит, что я во всем виновата.
– Ты?!
– Он говорит, что раз я первая поверила этой противоестественной мысли, что в папином письме речь идет о нем, – значит, я во всем виновата.
Я вспоминаю, как однажды Кораблев сказал о нем Марье Васильевне: «Поверьте мне, это человек страшный». Я вспоминаю, что писал о нем капитан: «Молю тебя, не верь этому человеку», – и мне становится холодно от мысли, что этот человек теперь станет уверять Катю, что она во всем виновата, что она убила мать, что она лишила его единственного счастья на земле и, стало быть, и перед ним виновата, что он один знает, как она теперь после этого преступления должна устроить свою жизнь… И все это медленно, день за днем. Длинными, круглыми словами, от которых начинает кружиться голова.
Я вскакиваю в отчаянии, в ужасе.
– Теперь он пятнадцать лет будет говорить, что ты виновата, и ты в конце концов поверишь ему, как поверила Марья Васильевна. Разве ты не понимаешь, что это власть? Если ты виновата, он получает над тобой полную власть, и ты будешь делать все, что он захочет.
Судьба Марьи Васильевны схожа с историей Кончиты из «Юноны» и «Авось» Андрея Вознесенского. Как же это больно, ждать, когда ждать уже некого и нечего…
|
 |
Как-то так получилось, что сегодня мне захотелось вспомнить две книжки и обе про капитанов и северные, арктические плавания. В детство, что ли потянуло…
«Вчерашние заботы» Виктора Конецкого это, как и «Солёный лёд», о котором мы говорили месяц назад, путевые заметки из очередного арктического плавания. Хотя, нет, не только. Это всё-таки роман. И очень даже художественный.
Итак, 18 июля 1975 года в пятнадцать часов ноль ноль минут я получил предписание на теплоход «Державино». 22 июля надлежало вылететь в порт Мурманск, куда судно шло из Ленинграда вокруг Скандинавии.
Дальнейшая ротация, то есть порядок заходов судна в порты, предполагалась следующая: Мурманск – Певек – Игарка – Мурманск – один из портов ГДР.
Мое состояние в момент получения предписания – некоторое недоумение. Около полутора лет я отплавал на Европу и сделал два круга на США. Круг – это когда берешь груз на порты США из европейских портов, а из США – на Европу. И домой, в Ленинград, между кругами не попадаешь. Беличье колесо.
Но при всем при этом нормальные рейсы. И если бы мне предложили еще такой, то я бы постарался увильнуть. Но увиливать от невыгодного, тяжелого и нудного плавания в Арктику я не хотел и не стал.
Казалось бы, чего там описывать, в Арктике? Ну, вода. Холодная, между прочим. Ну, небо, то синее, то серое. Ну, лёд кругом… А вот и нет. Виктор Викторович находит такие слова, что порой хочется всё бросить – и в Арктику.
25.07. 19.00.
Вышли на видимость полуострова Адмиралтейства.
Солнце. Синь. Свежесть.
Как соединить нежную прозрачность с суровой тяжестью, свирель с грохотом горного обвала, акварель со сталью? Вот если можно соединить такие несоединимости, то получится впечатление от северных берегов Новой Земли. Зализанные плавности ледников, сползающих с вершин гор, и обрывистые вопли береговых круч. Бесследно растворяющиеся в нежной голубизне вершины и четкость берегового уреза. И розоватость неуловимой дымки.
Ветер южный, три-четыре балла.
Весь день изучал инструкции по плаванию в Арктике, по борьбе за живучесть, по связи. Чем больше читаешь таких штук, тем страшнее. В этом и есть один из их смыслов: не забывай, парень, о серьезности дела, тебе порученного.
В книге бездна юмора. Виктор Викторович, как настоящий флотский, юморит, как дышит. Он, кстати, так же, как мой папа, был капитаном-дублёром – для тех, кто любит спорить с начальством, это пик карьеры в плавсоставе. Очень хочется поставить тут две скобки или улыбающийся смайлик, чтобы было понятно, что я тоже пытаюсь шутить.
Все персонажи романа, члены команды теплохода «Державино» выписаны колоритно, они живые, смешные, порой грустные, порой трагические. А особенно капитан, Фома Фомич Фомичёв.
… Господи, до чего одинаковые словечки говорят молодые хорошенькие дочки состоятельных отцов, когда начинают капризничать!
– Гутен морген, папуля! Какой ты сегодня красивый! Прямо Эдуард Хиль!.. Папульчик, я тебя люблю безмерно, но… Ты меня прости, но… Папуль, я буду говорить прямо… Там, в Сочи… возможно… ну, будет один молодой человек, и, прости, папуль, я не хочу, чтобы он видел твою эту, ну, на груди, которая в круге… Мы будем на пляже, и… ты меня понял, папульчик ты мой чудесный…
Фома Фомич вышел в капитаны из семейства железнодорожного рабочего со станции Бологое Октябрьской, а в прошлом Николаевской железной дороги. Он был фезеушником в сорок втором, солдатом в сорок третьем, ефрейтором в сорок четвертом, сержантом на крайнем северном фланге в сорок пятом и сорок шестом. Затем он преодолел среднюю мореходку, вечерний университет марксизма-ленинизма, курсы повышения квалификации командного состава торгового флота, еще один университет и еще одни курсы.
Кто из молодого, длинноволосого поколения думает, что преодолеть все это – раз плюнуть, пусть сам попробует!
Отпустить дочь в первый ее бархатный сезон на курорт одну или с подругой (Галина Петровна жару не переносила по причине гипертонии) Фома Фомич и помыслить не мог.
– Поедет, значить, на курорт, а привезет усложнение ситуации во всей нашей династии, – сказал Фома Фомич в минуту откровенности супруге.
На просьбу дочери о сведении на нет татуировок Фома Фомич ответил не сразу. Он никогда не торопился с ответами и решениями.
И снова бежит за бортом вода и продолжается рейс…
Стали на якорь на рейде Диксона. Рейд пустой.
Штиль. Охра берегов. Коричневая запятая могилы Тессема (традиционный поклон ему). Полмили от Угольного причала (не самые хорошие ассоциации – шторм взасос и ободранный планширь на моём МРС-823). Прямо по носу хижина, где жили раздельщицы белух (с которыми в пятьдесят третьем году я танцевал падекатр). Вдруг лень стало писать, думать, мечтать. Последнее особенно плохо. Да, если раньше здесь поддерживали необыкновенные мечты, то ныне поймал себя на их отсутствии. И что оказывается? То оказывается, что и без них жить можно! Вот обедать пойду, потом вздремнуть лягу или Нагибина почитаю…
А когда-то читал здесь «Обыкновенную Арктику» – и так, помню, захотелось сообщить Горбатову свой буйный романтический восторг! Вероятно, не следует перечитывать «Обыкновенную Арктику». Пусть остается прежнее ощущение от книги.
Сегодня же считаю, что романтическому автору кажется, что он уловил, ощутил, отразил поэтическую истину. И от находки поэтической истины художник-романтик делается пьян в сосиску, в стельку, в драбадан. А тому, кто действительно приближается к поэтической истине, не дано опьяняться ею. Сойти с ума, как Ван Гог, он может, но это с трезвого ума сходят, а не с пьяного. Это уже не романтизм, а высокий реализм, то есть максимальное приближение к красоте и ужасу правды.
Ну и о семейных ценностях, конечно. На флоте они тоже соблюдаются, хоть и по-разному.
Сдаваться капитан «Державино» не собирался. Полнейшую власть над супругой Фома Фомич демонстрирует трижды в сутки – в завтрак, в обед и за ужином. Каждый раз в дверь кают-компании, широко ее распахнув, входит первым наш Фомич, а за ним супруга. Чтобы, значить, экипаж знал, что супруга капитана знает свое место, и что Фома Фомичев семейственности и всяких поблажек близким родственникам не допустит. По любому трапу он спускается и поднимается первым, а сзади, как падишахша за падишахом, на приличествующей случаю дистанции следует Галина Петровна.
Она мне нравится тем, что явно стесняется тети Ани – того, что той приходится подавать ей еду. И я сам видел, как Галина Петровна в начале рейса сунулась было в буфетную, чтобы помочь мыть посуду, но Анна Саввишна вытурила ее оттуда с цианистой, то есть женской ядовитостью, заявив, что для работы в буфетной надо иметь специальное свидетельство на предмет «чистоты и медицинского здоровья».
…Истинную расстановку сил в семействе Фомичевых, ясное дело, давным-давно обрисовал мне Ушастик на дачном материале. «Баба Фомича не под каблуком, а под шлепанцем держит! Придет к нему товарищ-приятель на дачку, он: «Подай, Галина Петровна, стакан и закуску!» Она – нуль: сидит на веранде и на природу смотрит. Он приятелю: «Супруга, значить, отдыхать легла, сам соображу!» А она-то на виду на веранде сидит и на природу смотрит! Ну, а Катька ихняя – тут такой нюанс: на всех чихать хотела. Наедут к ней с магнитофонами и залезут молодые и лохматые на крышу загорать – как будто на земле места мало, мать их! Крыша-то в бунгало тонкая, прогибается, а Фома с Петровной головы под крыло прячут и терпят! Страх перед молодым поколением ужасный! Где тут, скажи мне, Викторыч, здравый народный смысл? Ведь вот как бывает-то, в кино смотришь про Чичикова или там «Ревизора» и думаешь: литература, мол, все это, выдумки, а в натуре – иное! Нет! Все именно так! Стоит на Арнольда посмотреть, да и на Фомича, прости господи! Ну вылитые они из Гоголя!..»
Перечитывайте любимые книжки, это правильно!
