Вот тема, да? Попробуй так, с разбегу, поговорить о счастье… Причём, чтобы абсолютно всех твои формулировки устроили. Да ни в жисть, как говорится. Но мы сначала поразмышляем немножко, а потом и литературу на помощь позовём. Сегодня мы, применительно к теме размышлений, обсудим две книги, имеющие непосредственное отношение к Екатеринбургу, день рождения которого мы недавно отметили. Большая часть действия этих книг происходит в Свердловске, в сороковые и шестидесятые годы прошлого столетия и шестидесятые нынешнего, XXI (да-да, не удивляйтесь) века. И все герои этих книг думают о счастье и пытаются сформулировать для себя, что же это такое.

Профессиональные психологи говорят, что счастье – это состояние психики, при котором человек ощущает благодарность за то, что он имеет. Если ожидания человека совпадают с тем, что он получает в жизни, то он ощущает счастье. Счастье с физиологической точки зрения – это подъем настроения, взрыв положительных эмоций, радость.

Самые яркие эмоциональные переживания (а они, как правило, бывают короткими) люди называют моментами счастья. Если такие моменты довольно часто повторяются в каком-то периоде, то этот период мы считаем счастливым. Вот так. В XX веке в психологии появилось целое направление по изучению счастья.

Эвдемонизм (от греч. eudaimonia — счастье, блаженство) — это античный принцип жизнепонимания, позднее в этике — принцип истолкования и обоснования морали, согласно которому счастье (блаженство) является высшей целью человеческой жизни. В основе этого «учения» лежит сократовская идея внутренней свободы, достигаемой благодаря самосознанию личности и ее независимости от внешнего мира.

А.П. Гайдар в двух предложениях в повесть «Чук и Гек» приводит идеологически выверенную, прям в камне высеченную формулу: «Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной». В общем, «раньше думай о Родине, а потом о себе»… Но самое время, пожалуй, обратиться к книгам.

Об этой книге я вспомнила совсем недавно, наблюдая за многолетними манипуляциями строителей и дорожников с речкой Патрушихой – её то прячут, то откапывают и обустраивают набережные… Почему возникла эта ассоциативная связь, чуть позже. Я пыталась вспомнить, как хотя бы называется книжка, которой я зачитывалась в детстве, но тщетно – ни названия, ни фамилии автора вспомнить не могла. Контекстный поиск и интернете тоже не помог. Поскольку часть действия происходит в Свердловске в шестидесятые (помнится, про лётчика Пауэрса упоминалось, а это, как известно, 1960 год), значит, впервые была опубликована именно здесь. А где публиковали фантастику? Тоже всем известно. И в списке публикаций журнала «Уральский следопыт» за 1964 год я её нашла! Это «Формула счастья» Олега Корякова.

Это имя широкая читательская публика немного подзабыла, а зря, на мой взгляд. Олег Фокич Коряков, русский советский детский прозаик, сценарист и писатель-фантаст, журналист, военный корреспондент (16 мая 1920 – 24 января1976), для развития уральской литературы сделал немало.. В 1938 году он поступил на факультет журналистики Уральского государственного университета имени А.М. Горького. Окончив университет, работал в многотиражке Верх-Исетского металлургического завода. Во время Великой Отечественной войны был лейтенантом, командиром взвода курсантов в Свердловском пехотном училище. После демобилизации читал курс истории журналистики в Уральском государственном университете (1946—1947), был ответственным секретарём областной газеты «Уральский рабочий» (1949). Член Союза писателей СССР с 1951 года. С момента основания журнала «Урал»в 1958 году по 1959 год был его главным редактором.

Итак, город Свердловск, шестидесятые годы XXI века. Коммунизм победил на всей Земле, а потому молодые люди Ярослав, Рано и Андрей прекрасно помнят об Октябрьской революции, наперечёт знают имена её героев. Они находят в архиве старые документы.

Бумаги оказались не очень интересными. В основном, это были финансовые документы одного из райкомов комсомола их города за шестидесятые годы прошлого, двадцатого века. Правда, изредка среди них попадались «дела» иного порядка — отдельные протоколы заседаний бюро райкома, чьи-то заявления и объяснительные записки. Обрывок одного из протоколов поразил Рано. Из него она узнала, что «пьянка и поножовщина в комсомольско-молодёжном общежитии привели к убийству крановщицы Пономаревой». Рано дважды перечитала это место, руки её бессильно опустились, лицо стало недоумевающим и горестным: «Как же так?.. Разве у них это было возможно?» Ярослав тоже был потрясён. Он звал о подобном из литературы, но, описанное в книгах, это воспринималось совсем по-иному. А сейчас перед ними лежал живой документ — неумолимое свидетельство о конкретном случае убийства человека человеком. Комсомольцем. Ярослав не знал, что ответить Рано. «Тогда ещё многое было возможно», – сказал он, опустив голову, словно сам был виноват в той далёкой нелепой беде. Андрей уставился в окно и долго стоял так, словно силился разглядеть что-то вдали.

Вообще-то жизнь при коммунизме была очень интересной. Вот, взять деда одного из героев, Ярослава, он родился в 1999 году, его отец был астромонтажником и в начале нулевых погиб при закладке лаборатории на Марсе. А вы как думали?

Юрий Крылов не пошёл по отцовским стопам. Увлечённый поразительными успехами биофизики, он с молодых лет работал в пищевой промышленности, конструируя новые виды полезных бактерий, а позднее перенёс опыты на растения и сейчас трудился на плодовой плантации. Свой досуг, кроме обычных развлечений, Юрий Игоревич посвящал историческим исследованиям, они стали его второй профессией, и, наверное, от него это увлечение перешло и к Ярославу…

Вместе с бумагами герои находят дневники своей сверстницы, девятиклассницы одной из свердловских школ Инги Холмовой. Очень интересные дневники! Девятиклассники из начала шестидесятых читают Стейнбека и Герцена, цитируют в дневниках Голсуорси и Вольтера:

«Ни на что не годится тот, кто годится только для себя». Это — Вольтер. Но ведь если человек совершенствуется сначала «для себя», потом все равно будет польза и для других?

А ещё обсуждают с учителем литературы насущные вопросы человечества:

Вообще, человечество, считает В.П., ещё не заинтересовалось собой по-настоящему. Всё ему некогда, оно тратит свои усилия на борьбу с природой и социальным злом, и масса энергии и средств уходит на войны. Когда победит коммунизм, наука и техника пойдут в наступление и на разгадку тайн человеческой истории. Вот, например, если бы деньги, которые сейчас тратятся на военные цели, израсходовать на решение проблемы Атлантиды — она была бы уже решена.

А ещё на комсомольских собраниях осуждают разные аморальные поступки, а чтобы ещё интереснее жилось, создают клуб «Искатель», на заседания которого приглашают специалистов из разных учреждений, в том числе профессора из мединститута – поговорить о телепатии… И тобольская школьница, председатель совета пионерской дружины из 1978 года, искренне завидовала своим свердловским сверстникам из 1962 года. Уж если в 1962 такие дела делались, то что же в Свердловске стало к 1978 году, хоть бы одним глазком взглянуть… Ну, и влюблялись они, как без этого…

Наверное, я сумасшедшая. Ну и пусть. Пусть всю жизнь буду такой сумасшедшей. Теперь для меня существует на свете только один человек — Даня Седых. Всё мне нравится в нем, всё мило. Просто диким кажется, что когда-то я могла смотреть на него равнодушно и даже посмеиваться. Мне нравится его манера говорить рассудительно и горячо, нравятся его походка и темно-серые упрямые глаза, его лицо — весь он! И когда он молчит… Пусть хоть всегда молчит — только знать, что он рядом и хоть иногда заглядывать в его глаза…

Да, про клуб «Искатель» ещё. Ребята заинтересовались проблемой питьевой воды для города. Ездили на окраины города, разыскивали родники и ручьи, чистили их, если надо. Бродили по лесам, изучали русло речушек, в том числе, Петрушихи (так в книге). Смотришь сейчас, а Патрушиха вполне себе в центре городской застройки Академического района.

Город уже отдыхал. На улицах было пустынно; светло-шоколадный лоснящийся каупласт на движущихся тротуарах бежал привольно и освобожденно, без людей. Зато ожили и стали многолюдными парковые секции и открытые эстрадные павильоны. У фонтанов уже включили вечернюю подсветку, и они вспыхивали и горели, словно громадные неземные цветы.

— Двинемся на Озеро? — сказала Рано. Ярослав взглянул на неё и рассмеялся:

—Я только что подумал об этом.

Из электролета они вышли в парке. Невесомые волнешки умиротворенно плескались о берег. Скрытая от солнца прибрежная вода казалась синей, а вдали, убегая к невысоким пологим горам на том берегу, была белесой и искрилась.

Да, электролёт даже сейчас в час пик в Академическом не помешал бы… Но в будущем, что интересно, вокруг пруда никакой застройки нет. Хотя, у Преображенского парка ещё есть сорок лет для развития. У авиационной промышленности тоже. Надо только немного подождать.

Гигантский стратосферный лайнер взмыл ввысь легко и стремительно. Выйдя на прямую, он пронзал небо подобно громадному болиду. Небо было чёрное и звёздное. Земля прыгнула вниз на тридцать километров. Земной шар крутился на восток. Но стратоплан летел навстречу солнцу ещё быстрее. В три с половиной раза. Каждую минуту позади оставалось сто километров. На видеоэкране проплывала земная поверхность. В сплошняковых лесах виднелись реки, широко разливались искусственные водохранилища, наплывали и убегали назад заводы, поселки и города. Монотонно бежала ниточка широкой, пятиметровой, колеи старой грузовой атомовозной дороги. Ярослав смотрел на экран рассеянно. Хотя это было очень привычно и понятно, он не переставал почти первобытно удивляться сверхзвуковому полету многотонной махины. В этом всегда ему чудилось нечто волшебное, и казалось, что, нарушив все законы, могучая машина вдруг сомнёт земное притяжение и вот так, как летит, стремительно и легко уйдет в заполненное чёрным сиянием межзвездное пространство. Чувство освобождённости и силы наполняло тело. Таинственно-неясно и светло, идя откуда-то из бездны, звучала некая ликующая мелодия. И отступала перед ней гнетущая тревога за отца. Это продолжалось недолго. Разгон прекратился. Чуть тормозя, самолет входил в тропосферу. Впереди блеснула в утреннем солнце полоска Татарского пролива. В северной части его, у берегов пролива Невельского, виднелась плотина. Вдали туманно горбатился Западно-Сахалинский хребет. На карте Сахалин представлялся Ярославу рыбиной с острым спинным плавником — мысом Терпения и четко вырисованным хвостом, кончающимся у Анивского залива. Ещё он походил на корабль, отходящий из гавани — Охотского моря; найтовы отданы, корма уже отвалила от причала, отходит нос, сейчас корабль развернется могуче и, вспенивая океан, уйдет в гремящие волной просторы…

Книги Николая Никонова все про счастье и его поиски разными людьми – и «Когда начнёшь вспоминать», и «Кассиопея», и «Глагол прошедшего времени»… И, конечно, «Весталка». Пронзительней этого романа, наверное, трудно найти. Это роман о женских судьбах, о женщинах, вошедших во взрослую жизнь в 1941 году… Роман нелегко дался самому писателю.

И все-таки несовместимость ЖЕНЩИНЫ, существа, рождающего ЖИЗНЬ, и конкретно-убийственного понятия «война» не могло быть признано нормальным человеческим сознанием, нормальным восприятием, если человек действительно Хомо сапиенс, а не бесчувственный чурбан с глазами. И, тем не менее, помню, когда я работал над романом «Весталка», я столкнулся с вопиющим общественным непониманием упомянутого выше парадокса. В «Весталке» я писал о женщине и войне, но главным образом, не с позиций описания военных эпизодов и событий, хотя без них роман невозможен, а о той губительной сверхсущности, какую содержит и несет в себе человечеству война, калечащая людей не только физически, но и духовно.

Беру не себя смелость утверждать, что сверхзадача романа «Весталка» о женщине на войне подчинена той же цели и подчеркивает ее главную организующую идею. Но раз уж я коснулся изображения войны, незамедлительно встала передо мной и проблема ПРАВДЫ, особенно трудная в тех условиях — торжества тогдашнего «социалистического реализма», где количество разного рода благонамеренной лжи и замалчивания ужаса и горя военного времени стараниями разного рода ханжей, историков и критиков-баснописцев превышало всякую меру.

О войне нужно знать правду, правду и только ПРАВДУ. Это я и пытался сделать, отбирая верное и отбрасывая то, что внушало хоть какое-то сомнение. И если удалось мне показать тех девушек, что, пройдя войну, непорочно служили богине Родины и домашнего очага Весте, это не снимает главного вопроса: совместима ли Война и правомерно ли в ней участие ЖЕНЩИНЫ?

Героиня романа Лида Одинцова в 1941 году не успела даже школу закончить. Жизнь была проста и понятна: школа на улице Первомайской, танцы в саду Вайнера, гуляние по Плотинке и много-много счастья впереди! Она росла любимой дочкой в семье, где все любили друг друга.

С виду мать женщина не из слабых, крупная, полнотелая, с молодым круглым лицом, светловатыми, но не очень густыми, легкими волосами в тон к розовому и свежему цвету ее щек, к светло-голубым нежным глазам. Отец очень любил ее полноту, не отходил от матери, когда бывал дома, часто обнимал, целовал, прислонялся, гладил, шутя звал то «булочкой», то «пышкой», сам же он скорее походил на грузина, чем на русского, хотя русским был до десятого колена и удивлялся, когда на улицах его окликали грузины, подходили цыгане.

Мать казалась мне очень красивой. А особенно ее глаза постоянно меняющегося цвета: светло-голубые, они могли быть и серыми, и зелеными, а иногда и черными, может быть, от удивительно расширенных зрачков. Вот с такими черным и глазами она всегда слушала теперь радио, утреннюю и вечернюю сводку с фронта, или ждала меня, бегущую с газетой, или когда очень гневалась; помню, уже давно, было мне тогда лет десять, мать, зашивая какой-то шов на брюках отца, обнаружила выпавшее из кармана письмо. Некая женщина объяснялась отцу в любви. И вот тогда я впервые увидела ЭТИ и ТАКИЕ материны глаза. С отцом она не разговаривала, может быть, целый месяц, плакала, худела, убивалась не меньше, чем сейчас, хотя отец все уговаривал ее и в самом деле, по-моему, был ни в чем не виноват, разве что не порвал, не выбросил то письмо. Впрочем, ничего не знаю... Родительская любовь как-то не доходила до моего понимания в ту пору.

Конечно, когда у ребёнка вовсю бушует пубертат (а в физиологии же ничего не изменилось за пятьдесят или сто лет…), ему трудно даже понять любовь родителей к себе, не то, чтобы адекватно реагировать на родительские отношения. Какая там любовь, они же старые!!!! Но всё же ребёнок чувствует теплоту и ласку по отношению к себе и родителей друг к другу. И только спустя много лет, всё потеряв, понимает, что это и было счастье…

Иногда они куда-нибудь уходили вечером, в кино, в гости, возвращались поздно. Я всегда ждала их, грела самовар, пили чай с разными гастрономовскими вкусностями, которые они приносили: отец любил икру, шпроты, мать — сыр, конфеты, пирожное; сыр она умела выбрать острый, ломящий десны, со слезинками в сырных дырочках, приносили вкусно пахучей колбасы, нарезанной тонко и ровно на гастрономической машинке. Ох, какая хорошая, какая.. была жизнь.. А ночью, просыпаясь иногда, я слышала из соседней комнаты их счастливый шепот, смех, вздохи и стон кровати.

Ни одно судьбоносное событие не происходит совсем неожиданно, ему предшествуют какие-то эпизоды, которые оценить можно, только когда они станут прошлым. Весной 1941 года отца неожиданно забрали на военные сборы, потом отправили в Белоруссию. И больше Лида с мамой его не видели никогда. Спустя много месяцев получили даже не похоронку, а письмо от сослуживца, сообщившего о его гибели.

Вспоминала, как расстались с отцом в последний раз. Провожали его майским утром до конца улицы, где стояли нелепые, покосившиеся ворота без створ. И створы, и забор, когда-то новый, давно растащили на дрова, остались одни ворота, изрезанные надписями, перекошенные, с них лупилась тусклая зеленая краска — наша триумфальная арка. Отец не позволял про-вожать дальше. Обнимал нас и уходил, но все-таки оборачивался еще не раз, оставляя нам свою улыбку..

Вообще, надо сказать, Никонов как-то очень ярко выписывал в своих романах и повестях женские образы. Это подвластно не всем писателям-мужчинам. Ему не откажешь в умении постичь природную суть и даже «нелогичную» логику женской психологии. Он достигает этого сложной формой романа, выстраивая его как исповедь героини. И риск оказался оправдан: исповедь Лиды объёмна и динамична, поражает мощным напором жизни, ее энергии. Героиня раскрывается во всей полноте своих чувств, помыслов, в умении страдать и сострадать глубоко и неподдельно.

«В судьбах своих «весталок» Никонов стремился найти ответ и на вопрос о дисгармонии современного мира, современной семьи. Главная причина ему видится, по-моему, в насильственном искажении сути женской природы, ее высшего предназначения. Такое искажение можно оправдать только однажды — Отечественной войной. Но оправдать — не значит принять. «Будь моя воля, — говорит один из героев романа, — ни одну бы из вас близко к войне не пустил… Ваше дело — жизнь, дети…». Это мнение одного из критиков романа. Ну что ж, тема эта – нестареющая и всегда актуальная.

Когда я села в кабину, видела, как он уходит. Было мне почему-то щемяще тяжело, гадко. Что это я? Так вдруг. Так холодно, так не по-людски. Чуть не выскочила из кабины, не побежала за ним. Догнать бы.. Остановить..

Шофер со скрежетом перевел рычаг. Машина зафыркала, тронулась. Видела еще.. как лейтенант остановился. Смотрел. Выскочить бы.. Или бы хоть рукой махнуть? Катится машина. Вот и не видно уже никого. Чуть не реву. Кусаю губы. Как тяжело быть женщиной. А я и не женщина. Девочка я. И никто этого не понимает. Не могу привыкнуть, что все здесь считают меня женщиной. Виновата моя фигура. Ноги эти. Да еще.. Вот смешно и стыдно писать, на фронте, на батарее то есть, я поправилась за эти месяцы, раздалась, посвежела. Все во мне как будто налилось. Да и в последний этот месяц отоспались, пришли в себя. Немцы не налетали. А у пушек учеба — это просто, не сложнее моей огневой специальности. Разве только наводчикам да заряжающему тяжело. Теперь я могла зарядить пушку, научилась быстро окапываться, греть мерзлую землю. Знала все немецкие самолеты на слух, даже стреляла из счетверенки, пробовала, испытывала сосущее желание сбить падающий черный «юнкерс», мечущийся в мишени прицела. Так я представляла, конечно. А в том сбитом трехмоторном были и мои снаряды.

К лейтенанту Стрельцову я привыкла с первых дней, хотя не старалась лезть ему на глаза, находила себе дело. И не подумала почему-то, что будет мне теперь так тяжело.

Машина повернула, и еще на секунду я увидела вдали, у черных строений, маленькую одинокую черточку: он все еще стоял там.

Лейтенант Стрельцов, первая любовь Лиды, погиб вскоре после расставания, о чём она узнает через много лет. А пока будут госпитали, передовая, откуда она вытащит столько раненых, что и счёт потеряет. И будет много чего ещё: насилие командира, тяжёлое ранение, рождение ребёнка, многомесячное лечение в госпитале – той самой школе на Первомайской, где когда-то училась и проходила ускоренные курсы медсестёр… А когда придёт пора выписываться, выяснится, что квартира, где она жила с покойной уже матерью, давно занята другими людьми. Ей повезёт, она найдёт работу уборщицы в вечерней школе, где предоставляли жильё в подвале.

В райжилуправление я ходила. Рай. Жил. Кто придумал.. Сидела в долгой очереди таких же, похоже, одиночек, с детьми на руках. Тут же старухи, болезненного вида инвалиды, пенсионеры, молодожены с ожидающими чуда глазами. Эти еще не растратили ничего. Ждали. Мимо очереди, суетно, не глядя на нас или без всякого интереса окинув беглым полувзглядом — не до вас, много вас тут всякий день, — сновали озабоченные исполкомовцы. В заветную дверь проходили вдруг бойкие или неприступного вида, у которых в лице, взгляде: я тут главный, имею право. Ждите. Очередь-цепочка на стульях и у окна роптала, не осмеливалась противиться, зашумишь — испортишь себе дело там, за дверью. Уверенные выходили, давя самодовольством, превосходством обеспеченных. Очередь все-таки медленно двигалась. Пищали детишки. Роптали матери. Но все выходившие оттуда очередники были безнадежно мятые, давленые, потухшие, уходили, словно волоча ноги. Надежда не гасла лишь в ярких глазах молодоженов.

— Надо жда-а-ать. Ж.. да-ать, — потягивает он тем временем, вписывая мое имя-фамилию в какую-то книгу. Глаз же, отрываясь от стола, блудит-ползает по гимнастерке, трогает фигуру, останавливается на колене. «Улыбнуться хоть, что ли, ему? Нет, не могу. Противный кабан. Не могу!»

— Та-ак.. Живете-то? Уу.. мм. Указано здесь. Подвал.. Уумм.. — мычит. — Хрм.. Под-вал.. Все счас.. в подвалах. Н-да.. Уумм.. Хрм.. Кхм.. Ребеночек-то? От зарегистрированного брака? Нет? Уумм.. Хрм.. — опять тот же взгляд, только более острый, зеленый. — Сложно.. Сложно.. Уумм..

— Как же мне? Когда?

— Уумм. Ну-у.. Поставим на очередь.. Как всех граждан. Вы же не семья погибшего? Нет? Вот и.. Хрм..

— А сколько это?

— Уумм.. Нну.. Не обещаю.. скоро.

— Я же.. Я же имела жилплощадь! Пришла с фронта!

— Женщина.. Счас вс е пришли с фронта. Все требуют. Ждите! Время! Надо ждать.

А потом будет скитание по коммуналкам – «в городке чекистов», на Ленина, 124 – все эти дома когда-то строил Лидин отец-строитель… Неудачное замужество, и снова скитание по углам. Одна вырастила сына, он закончил Суворовское училище, стал военным и погиб на острове Даманский. Потом её приютила женщина, с которой когда-то лежали в одной палате. И только через много лет, когда случайно всё-таки найдутся документы о её боевых заслугах и наградах, почти уже при выходе на пенсию она получит квартиру. Где тут счастье, спросите вы? Хотя бы моменты его? Были! Когда рос сын, умный способный мальчик, когда впервые её назвала мамой приёмная дочь Тоня, которую она удочерила, работая в детском доме… Да мало ли чего за жизнь можно назвать счастливыми моментами! И награждение медалью Флоренс Найтингейл тоже.

Поезд мчался. Качал вагон. Я снова села, глядела в окно. Пошли овражистые места с полями и перелесками, и большой дуб, может быть, уж последний из взобравшихся на предгорья Урала, долго провожал меня. Он стоял, как осиротелый воин, чуть наклонившись, в раздумье, приспустив к земле огромные черно-могучие и узловатые сучья-руки, в полуоблетелой листве, подставив грудь ветрам. И он навел меня снова на мысль, что есть понятия, гораздо большие, чем Я и МОЕ. Гораздо большие, вот они — солнце, светящее всем нам, земля, которая столько раз спасала меня, кормила меня, учила меня, и даже, может быть, вот этот многостолетний дуб в чистом поле, который один остался от леса и терпит, живет, красуется, последний, не ссеченный нуждой и войной, есть то, что люди называют правда, — истина, всегда возвышающая человека, дающая ему силы и верить, и терпеть, и надеяться, когда все кажется разбитым, а жизнь невыносимой. И есть мужество, качество только человека, которым он может противостоять любому злу, самой судьбе. И чем больше я вдумывалась в эту суть, ясней понимала: жизнь не кончается вместе со мной, все продолжается, и ее понесут дальше такие же, как я, и лучше меня. И дай бог, чтобы человек на Земле остался Человеком, во всей славе своей и во всем лучшем своем, что призвано хранить, рождать и спасать.. Об этом, кажется, и шепчут мои плачущие губы.

Вот такие рассуждения о счастье уральских писателей Олега Корякова и Николая Никонова. И спорить с ними, наверное, трудно. Ведь помните: а что такое счастье, каждый понимал по-своему…