Не знаю, как вам, а мне кажется, что люди без чувства юмора – самые страшные в общении. Они серьёзно относятся к своей карьере, к деньгам, ко всему, а в первую очередь, к себе и от этого бронзовеют в своих недостатках и часто убивают напрочь и дружбу, и любовь. Помните, у Мюнхгаузена: "Я понял, в чём ваша беда. Вы слишком серьёзны. Все глупости на земле совершались именно с этим выражением лица... Улыбайтесь, господа... Улыбайтесь..."

А ещё с детства помню песенку из спектакля Театра Сатиры «Проснись и пой»:

Пускай капризен успех,

Он выбирает из всех

Кто может первым посмеяться над собой…

Что же такое, это чувство юмора и почему, на мой взгляд, оно является одним из главных составляющих отношений – неважно, дружбы или любви?

Проще говоря, чувство юмора — это умение шутить и наслаждаться забавным. Психологи и антропологи считают его важным социальным инструментом: чувство юмора помогает налаживать отношения, укреплять связи, снижать напряжение во время конфликтов — а иногда и разрешать их. Умение хорошо шутить помогает даже руководить.

Как правило, люди с ассоциативным чувством юмора воспринимаются как добродушные, им легко заводить друзей, они обладают высокой стрессоустойчивостью. Самоподдерживающий юмор свойственен оптимистам. Эти люди умеют посмеяться над собой, рассказывают с юмором про нелепые ситуации в своей жизни, высмеивают неудачи.

Исследования показывают, что именно чувство юмора помогает парам, прожившим вместе десятки лет, сглаживать всевозможные противоречия. С эволюционной точки зрения, мы плохо подготовлены к тому, чтобы иметь долгосрочные отношения, хотя для многих из нас они представляются самыми привлекательными. Но оставим психологию психологам и поговорим всё же о литературе.

Книги, написанные с юмором, читаются легко и остаются в памяти навсегда.

Образцом литературного и, что немаловажно, флотского юмора для меня всегда был  писатель и моряк (не знаю, какое слово поставить здесь первым) Виктор Конецкий.

О Конецком я узнала от папы. Все флотские зачитывались его книгами, а чем, собственно, заниматься между вахтами в долгом, многомесячном плавании, когда, вроде и выспался уже на месяц вперёд, телевизора нет, только читать. А так как я всегда считала себя причастной к флоту, что делать, если первые мои воспоминания – это палуба, трапы, бегущая за бортом вода и запах солярки и нагретого металла из машинного отделения? Родителям не с кем было меня оставить на время навигации, и они брали меня с собой, как только я научилась ходить. Так что качающаяся палуба была для меня первой игровой площадкой. В его книги я влюбилась сразу. А «Солёный лёд» в нашей семье вообще был особь статьёй, потому что там Виктор Викторович описывает перегон в начале семидесятых по Северному морскому пути судов для Салехардского речного порта. Тогда был большой перегон – часть судов шла из Ленинграда, это были немецкие самоходки, а часть, румынские, из Измаила. Они встретились в Мурманске, и весь перегон этого каравана описывает Конецкий, от Лениграда до Салехарда. Там масса интереснейших подробностей, над некоторыми сценами я хохотала до слёз.

Я вышел на палубу и осторожно выглянул через фальшборт. Женщина с чемоданчиком, пришедшая неожиданно, пугает мужчину. А я не самый смелый из них.

Действительно, под нашим форштевнем на куче гравия ожидала довольно миловидная женщина с кожаным чемоданом. Узкая доска, которую мы прихватили еще на судоремонтном заводе в Ленинграде и которая отлично служила экипажу для схода и возвращения на борт, когда мы втыкали нос в берег, стояла сейчас почти отвесно. Ни одна женщина на свете, кроме нашей Зои Степановны, не решилась бы лезть по такой сходне. Поэтому я почувствовал себя в безопасности и сказал:

– Я старший помощник.

– Капецкий? – обрадовалась женщина.

– Да, – сказал я. Только корреспонденты самых массовых органов информации умеют так перевирать фамилии.

– Мне необходимо взять у вас интервью. Я радио.

Приятно поболтать с миловидной женщиной накануне ухода в море. Ей‑богу, солгут те, кто скажет, что им безразлично такое развлечение. Так странно и приятно, когда в каюту входит женщина. А ты совершенно не готов к ее посещению. У тебя на грелке сушатся трусики, койка не прибрана. Под столом нагло зияет наклейкой бутылка. А в банке стоят засохшие полевые цветочки, которые ты собрал где‑то на берегах Свири и по лености так и не удосужился выкинуть за борт.

Я провел женщину через соседний буксир – там более прилично стояла сходня.

– Товарищ Капецкий, – сказала она, – я читала все, что вы написали. Мы интересуемся тем рейсом, в который вы сейчас отправляетесь. Это прекрасно, что вы не теряете связь с жизнью. Мы будем воспитывать на вашем примере наших слушателей.

– Хотите выпить? – спросил я у нее.

– Вы так шутите?.. Я на работе.

Морякам было интересно узнать, кто моя гостья и чем мы с ней занимаемся. Матросы один за другим совали носы в каюту и задавали идиотские вопросы.

Она открыла кожаный чемодан и обнажила великолепный магнитофон. Конечно, у нее что‑то не завелось и не получилось. Я позвал механика. Минут через пятнадцать бобины завертелись.

– Мы уходим в суровые просторы, – сказал я в микрофон. – Впереди нас ждут испытания, но мы готовы к ним. Мы выполним задание нашей Родины. Нас идет тридцать два судна в караване. Поведет ледокол номер пять. Он приписан к Ленинградскому порту. Потом я надеюсь написать очерк о нашем плавании. Я подниму в очерке вопросы, связанные с вопросами оплаты труда моряков‑перегонщиков. Система оплаты слишком сложна, чтобы рядовой моряк мог в ней разобраться. Благодарю за внимание.

Она покрутила свою машину в обратную сторону, и я имел удовольствие выслушать собственную речь. Мой голос после длительной стоянки в Архангельске был почему‑то хриплым.

– Счастливого плавания, товарищ Капецкий, – сказала она в микрофон. – Товарищи, вы слышите, как шумит волна у бортов кораблей? Это корабли уходят в море. – Здесь она высунула микрофон в иллюминатор. Там действительно плюхала вода.

На этом эпизоде наша связь с цивилизацией прекратилась.

Надо сказать, что на одном из судов этого каравана, румынской плавучей мастерской, много лет работал начальником мой папа. И всякий раз, бывая у него, я вспоминала книгу «Солёный лёд». Мне очень хотелось взять у Виктора Викторовича интервью, но всё как-то не складывалось. И вот однажды мы со съёмочной группой приехали в Питер, снимать в Эрмитаже торжественное открытие выставки, главным экспонатом которой было блюдо с изображением Александра Македонского, найденное археологами на Ямале. И у нас образовалось свободное время. Я позвонила Конецкому на квартиру. Мне ответила его последняя жена Татьяна. Виктор Викторович был болен, интервью не давал. А вскоре его не стало. В его память я написала небольшой очерк «Капитанская вахта Виктора Конецкого», который был опубликован в журнале «Ямальский меридиан». Этот номер я с оказией передала Татьяне Конецкой. И тогда произошло событие, для меня просто потрясающее. Она включила этот очерк в книгу воспоминаний и Викторе Викторовиче «Человек из морского пейзажа». Скажу честно – я плакала, это была для меня, капитанской дочки, такая честь, которую не сравнить ни с одной наградой мира.

Повесть в рассказах Евгения Касимова «Назовите меня Христофором» довольно сложно-жанровая – жизнь главного героя там описывается от лица то матери, то отца, то его самого, это, конечно, масса возвратов, фидбэков (реакций на события и ситуации), на первый взгляд очень серьёзная, но написана с изрядной юмористической составляющей. Я обожаю этот фрагмент, включённый мной в лекцию «Национальная тема в творчестве уральских писателей»:

А скоро к ним заглянула бабка Матрена. Опять было воскресенье, но был сильный ветер, и снег был мелкий, сухой, колючий. Бабка Матрена похрустывала новой плюшевой жакеткой, топала маленькими валенками в прихожей и радостно ворковала: «A-а, здравствуй, Серафимушка! Здравствуй, доня моя! Дай-ко я тебя поцелую. М-ма. А где моя внуча? A-а! Вот она, моя внуча! Ha-ко, Оленька, гостинчик тебе от баушки». Она совала Оленьке кулек с домашним печеньем — толстые желтые полумесяцы, обсыпанные сахарным песком, — а Оленька застенчиво прятала ручки за спину и жалась к матери. «На-ко, на-ко! Что? Не признала баушку? И-и, ты ж моя ласточка! — И исподлобья, настороженно к матери: — Татарин-то твой… дома?» — «Мама!» — с оглядкой ей мать. «Ладно-ладно!» — замахала руками бабка Матрена. Вышел отец. Она поздоровалась с ним, поджав губы, глянув мельком. Она не переносила его взгляда, его ясных голубых глаз — они всегда открыто (слишком открыто!) смотрели на нее и ничего не выражали: ни презрения, ни ненависти — абсолютно ничего, они просто неестественно светились на смуглом крепком лице. Никто никогда не смог бы ее переубедить, что отец не татарин, что в ней самой, исконно русской, больше татарской крови, чем в нем (вернее, в нем ее совсем не было; болгарская, турецкая, молдавская — да, а татарской — ни капельки), и это подтверждали ее скулы, ее треугольные глаза — хотя и зеленые. «Мама, мама! Да он болгарин», — говорила мать. «Волгаре, татаре — все одно!» — угрюмо отвечала бабка Матрена.

Страх к татарам был накоплен всей длинной памятью ее рода. Для нее это была та темная, непонятная сила — туча, сверкающая кривыми мечами, — та жестокая воля, которая тугим арканом перехватывала горло — до черной пузырящейся крови на губах, та мутная волна с Востока, что в щепы разбила ладью русской жизни и сотни лет носила эти щепы на гребне и крутила в водоворотах. И когда схлынула волна, когда светлый песок поглотил эту черную могучую силу — остались смутные воспоминания, и они песнями и былинами передавались из уст в уста, и не вытравило их едким временем из этой длинной памяти ордынское иго. И маленькая девочка Мотя, заигравшись во дворе до сумерек, слышала от матери: «А ну домой! А то вон татарин скачет — сейчас унесет!» И она с ужасом бежала в избу, и хоронилась на печи, и там тихонько лежала, зажав в руке краюшку хлеба, и смотрела широко раскрытыми глазами, как в горнице зажигают керосиновую лампу и по стенам начинают ходить тени, и слушала березовый стук веретена и заунывный голос бабки, и чудились ей косматое облако пыли, дикие гортанные крики, визг — пронзительный и хрипатый, сильные безжалостные руки, косящий свирепый глаз, и топот копыт, и скрип повозок, и бесконечно длящийся полон…

Мать героя, Константина-Христофора, на тот момент была им беременна. И сложные отношения в семье очень мешали взрослению этого ребёнка.

Я зрел в чреве матери, и мать бережно и нежно носила меня. Еще не зажглась моя звезда — еще ее ковали ангелы-трудяги, еще не перебродило вино, которое выпьют в день моего рожденья, еще бушевала холодная метель над страной и не наступила благословенная весна, еще сигнал «бип-бип» не раздался над планетой…

Отец посмотрел на счастливую мать и сказал: «А на что мы будем жить? Удивляюсь тебе, Фима». Он сказал это просто и трезво и все смотрел на мать ясными голубыми глазами и не ждал ответа. Он смотрел без напряжения, легко — даже весело, — и матери все стало понятно. «Но», — сказала мать, но отец уже вышел из комнаты. «Ну и да ладно», — подумала мать и ушла на кухню готовить обед.

Жизнь шла своим чередом, и о каких-то событиях своей жизни герой узнавал от родных.

Мерзавец он был, вот что я тебе скажу. Мерзавец, негодяй и подлец! Сколько я горя от него натерпелась, кто бы знал! Всю жизнь он мою исковеркал, всю жизнь он мою погубил, другая бы ни за что не вынесла, а я вот тяну этот воз проклятый, да пропади он пропадом — и дом его чертов, и сам он! Уходила, уходила, сто раз уходила, да куда уйдешь? То вы маленькие, то потом разъехались, а кому я нужна? А здоровья уж нет новую жизнь начать. Вот и коротаем век, как два сыча. Судьба, видно, у меня такая, и ничего тут не поделаешь. Правильно мне мама говорила: все поёшь ходишь — несчастливой будешь. А я петь любила! Еще маленькой была, наряжусь в платьишко маркизетовое, туфельки голубенькие надену и хожу пою. Мне все говорили: быть тебе, Фима, актрисой. Я ведь даже на сцене немного играла. Вот как сейчас помню: «Умру! Умру от горя! О! Дайте яду мне!» Или еще вот… Нет, все забыла, забыла… Актриса из погорелого театра. Всю себя растеряла, всю жизнь угробила на сад этот, на дом, на сковородки проклятые да на него, подлеца. Ведь что вытворял?! Что вытворял, господи?! Вы маленькие были — что вы помните?

По «Книге о вкусной и здоровой пище», которая выдержала неисчислимое количество переизданий, готовить училось много поколений. В наше время её можно было только рассматривать, восхищаясь красивыми картинками – продуктов, описанных в книге, в магазинах не продавалось. Ну, и юморить на эту тему. У Евгения Касимова это сделано мастерски.

Еще у Баразика была большая розовая книга «Гаргантюа и Пантагрюэль». Сначала Баразик пересказывал ее, выбирая самые смешные места, потом дал почитать на неделю. Это была шикарная книга. В книге было много рисунков, отчего она была еще шикарней. Костику нравилось описание жратвы. Эта книга заменила ему «Книгу о вкусной и здоровой пище». Они с сестрой Ольгой любили вечерами листать толстенный коричневый фолиант, деля на двоих весь этот немыслимый пир горой. «Это мое!» — кричала Ольга, прихлопывая ладошкой жирную жареную курицу. «А это мое!» — с некоторым опозданием солидно говорил Костик, тыча пальцем в невиданную рыбу-севрюгу. Отец говорил маме, что когда Микоян занимался продовольствием, то все было. А теперь хлеб делают с отрубями. А белого вообще нет. И во всем виноват Хрущ. Отец его иногда называл Кукурузником. Костик понимал, что отец говорит о толстом лысом человеке, фотографию которого в учебнике учительница совсем недавно разрешила разрисовать чернилами. Самые отчаянные выкололи ему перьевыми ручками глаза. Хотя Костик — как и все — две мрачных зимы стоял по утрам в очередях за хлебом, он видел также, что белый хлеб был: в школе продавали булочки по четыре копейки, и многие учителя покупали их домой. Но усы и рожки лысому — нарисовал.

Книгу Наринэ Абгарян «Понаехавшая» я цитировать не возьмусь, в ней много общеупотребительной, но всё же обсценной лексики. Но признаюсь – рыдала от смеха, читая её, порекомендовать всё же порекомендую. Как там описана Москва девяностых, каждая сцена узнаваема, люди и отношения между разными национальностями узнаваемы! Сказочно интересное чтение! А вот «Манюню» процитирую. Эту повесть напрасно относят к разряду детской литературы, современные дети многого там могут не понять, объяснять надо. А вот для тех, кто рос в семидесятые, это очень занимательно, столько там подробностей, наблюдений, ситуаций, свойственных тому времени! Героини – две девочки, еврейка Манюня и армянка Наринэ, а ещё – Ба, бабушка Манюни.

Забегая вперед, я таки скажу, что не зарекайся, пока не наступил климакс, как любила приговаривать Ба. Услышав в первый раз это выражение, мы дружно решили, что климакс — это плохая погода, и каждый раз, когда Ба так говорила, выглядывали в окна в надежде увидеть природный катаклизм.

Ба уважали и боялись все. И только не ведающие этого могли возражать Ба. А особенно, когда она варила джем из абрикосов.

— Красавица! — как гром среди ясного неба раздался голос за нашими спинами.

Мы обернулись. В окно кухни заглядывала цыганка — она вся переливалась под лучами летнего солнца: легкий платок, кофта, несметное количество бус на шее слепили глаз золотом и бешеным разноцветьем зеленого, красного, синего и желтого.

— Красавица, — сказала цыганка, обращаясь к Ба, — дай погадаю!

Голос цыганки произвел в кухне эффект разорвавшейся бомбы. Ба окаменела спиной, сказала «господибожетымой» и резко повернулась к окну. Мы сгорбились за столом. Манька нашарила мою руку и произнесла одними губами: «Она сказала „господибожетымой“!»

Страх Маньки был легко объясним — Ба обращалась к Богу в случаях крайнего, неконтролируемого, темного в своей силе бешенства. Только два раза в жизни мы с Манькой удостоились от Ба этого «господибожетымой», и наказание, которое последовало за ним, по своему разрушительному эффекту могло сравниться только с последствиями засухи в маленькой африканской стране. Поэтому, когда Ба говорила заветное слово, мы инстинктивно горбились и уменьшались в размерах.

Но цыганка пребывала в безмятежном неведении. Она облокотилась о подоконник и улыбнулась Ба широкой, чуть бесстыжей улыбкой.

— Все расскажу, ничего не утаю, — протянула она мелодичным голосом.

— Уходите, — сдавленно прошептали мы, но было уже поздно.

Ба шумно выдохнула. Так тормозит локомотив, когда боится промахнуться мимо перрона — громким, пугающим пффффффф.

— Пффффффф, — выдохнула Ба, — а как это ты, милочка, к моему дому прошла?

— В калитку, она была не заперта, — улыбнулась цыганка.

— Убери локти с моего подоконника, — медленно проговорила Ба.

Цыганка не удивилась. Ей было не привыкать к раздраженному или настороженному к себе отношению, она много чего в своей жизни повидала и могла кого хочешь за пояс заткнуть.

— А хочу и облокачиваюсь, — с вызовом сказала цыганка, — что ты мне сделаешь?

— Отойди от моего подоконника, — подняла голос Ба, — и выйди вон со двора, еще не хватало, чтобы ты у меня что-то украла!

Было еще не поздно уйти по-хорошему. Но цыганка не представляла, с кем имеет дело. И поэтому она допустила роковую ошибку.

— А захочу и украду, — сказала она, — нам сам Бог велел воровать. Да будет тебе известно, что наш предок украл гвоздь, которым хотели распять Христа! И в благодарность за это Бог разрешил нам воровать!

Ба выпучила глаза.

— То есть благодаря вам этому вероотступнику вогнали в обе ступни один гвоздь? — спросила Ба.

— Какому вероотступнику? — не поняла цыганка.

Ба пошарила за спиной и нащупала ручку чугунной сковороды. Мы тоненько взвизгнули — не надо! Но Ба даже не глянула в нашу сторону.

— В последний раз тебе говорю, отойди от окна, — сказала она.

— А не отойду, — цыганка подтянулась на руках и сделала вид, что хочет перебраться через подоконник в кухню.

В тот же миг Ба запустила в нее сковородой. Сковорода перелетела через кухню и с глухим стуком врезалась цыганке в лоб. Та покачнулась, всхлипнула и рухнула во двор. Мы прислушались — за окном царила мертвая тишина.

Ба спокойно повернулась к тазу с абрикосами. Осторожно перемешала джем деревянной лопаточкой. Мы с Манькой переглянулись в ужасе, нашарили ногами тапки, потянулись к двери.

— Наринэ?! — сказала, не оборачиваясь, Ба. — Набери своему отцу и скажи, что Роза убила человека. Пусть приезжает.

Каждый рассказ в этой книге сам по себе прекрасен, а если читать всё, то можно получить просто заряд хорошего настроения надолго. Вот девятилетняя Наринэ влюбилась и пишет письмо объекту своей любви.

Паэма

Алик, ты можит спросишь

Кто автар этих строк!!!

Но это ананим, и ты о ней не узнаешь

Ни-каг-да!

И ни-че-во!

Кроме тово, что я тебя люблу

И жыть биз тебя нима гу.

Наринэ Абгарян, 2 «А» класс Бердской ср. шк. № 2

Ну, прелесть же что такое! А вот Ба идёт в универсам. Напрягитесь и вспомните ассортимент товаров конца 70-х, начала 80-х!

Ба принципиально не доверяла отечественной легкой промышленности и особенно – ее текстильной отрасли. Ба раздражали монументальные псевдоатласные лифчики, возвышающиеся над прилавками живописными горными хребтами и навсегда убивающие у подрастающего поколения представление о женской сексуальности, коричневые безобразные хлопчатобумажные чулки, байковые халаты и торчащие колом пальто из зубодробительного драпа.

Далее Ба заканчивала с маневрами и приступала к военным действиям. Первым делом, заручившись одобрительным гулом преданной публики, она принималась третировать несчастных продавщиц.

– Небось сами из-под полы торгуете болгарскими полотенцами с вышивкой, а на прилавках шаром покати! – наскакивала на них она. Продавщицы трепетали, разводили руками и кивали в сторону кабинета товароведа – вон где, мол, скрывается основной источник ваших бед. Ба, получив таким образом добро на дальнейшие действия, устремлялась к кабинету товароведа.

Товаровед тире бухгалтер универмага представлял из себя весьма жалкое зрелище – это был истерзанный и бесконечно несчастный лупоглазый мужичок, жертва сварливой, как Ба, тещи. Поэтому он, ничего не предпринимая, беззвучно вздыхал в ожидании своей горькой участи за огромными завалами папок по бухгалтерской отчетности. Нарастающие децибелы голоса Розы Иосифовны, эти неумолимые всадники Апокалипсиса, давно уже докатились до его кабинета и предрекали неминуемое явление самого Апокалипсиса в обличье Ба.

Через какое-то время она торжественно выплывала к нам и победно несла в руках что-то заграничное, красивое и бесспорно качественное. Следом выползал несчастный товаровед. У товароведа выражение тела было такое, будто он несет за пазухой голодного ядовитого тайпана. Для вашего сведения – сила яда тайпана такова, что одним укусом он может убить сто взрослых людей!!! Если взять во внимание еще и Ба, торжественно шествующую рядом с товароведом, то смело можно утверждать, что двести человек в радиусе одного прыжка были на волоске от долгой и мучительной агонии!

Попробуйте это объяснить нынешним детям!

А в книге Маргариты Хемлин «Клоцвог» юмор тоже особый, ей можно читать просто как сборник афоризмов. Маргарита Хемлин, на мой взгляд, недооценённый прозаик, хотя она – финалист национальной премии «Большая книга» 2008 года.

В героине романа Майе Клоцвог одни видят роковую красавицу, другие – безрассудное чудовище, третьи – расчётливую авантюристку. Но как бы то ни было, Майя – женщина. Она хочет жить. И живёт в пространстве и времени, отведённом судьбой: Украина и Россия конца 40-х – начала 70х годов XX века. Со всеми отягчающими историческими обстоятельствами. Реальными и мнимыми.

Люди не имеют терпения жить. Особенно некоторые. Я всегда имела терпение и понимание.

Место моего рождения – город Остер Козелецкого района Черниговской области. Мы жили в достатке. Увлекались собиранием ракушек и варили. Если много съедали ракушечных внутренностей, то приходилось туго. Но выручала закалка пищеварения.

Майя с мамой переезжают в Киев. Надо жить и..

В Киеве я работала в сберкассе и насмотрелась на чужие деньги до обмороков и страшных снов. Мне казалось, что нули накидываются на мою шею и душат. В такой обстановке работа меня почти доконала. Мама, которая всё это видела, предложила бросить сберкассу и задуматься о другой деятельности. Дядя Лазарь высказался против. Не исключено, что он боялся материальной помощи со своей стороны. Он находился под сильным влиянием жены, жадной и неприятной во всех отношениях.

Забеременев от связи с женатым мужчиной, Майя ищет выход из сложной ситуации. На помощь приходит Фима Суркис, заведующий сберкассой.

Я сидела молча и старалась сообразить глубину положения. И не могла.

Суркис заметил мое состояние и погладил по плечу:

— Знаешь, дивчина, что. Выходила б ты за меня. Я человек поживший, повидавший. А еще и не старый. Смертью и Сибирью меня не перепугаешь. Тебе тоже пропасть не дам.

И засмеялся. Нехорошо засмеялся, без должного задора, по обязанности.

Я оказалась в полном смятении. Со всех сторон лезли в уши ненужные сведения. То в трамвае кто-то что-то скажет обидное в адрес евреев; то на работе обсуждают статью в газете про космополитов и Пиню из Жмеринки, причем косятся на меня.

Сын родился в полной семье. Взрослея, начал искать национальную идентификацию.

— Да, Мишенька, я еврейка. Некоторые люди считают, что это стыдно. Но я не считаю. Чтобы обидеть, они могут называть меня жидовкой. Но мне на это слово плевать. Плевать. И нос свой я сую не куда попало, а туда, где надо помочь людям. Вот Саша Сидляревский повторяет слова своей мамы, он еще маленький. А ей просто обидно, что мой сын отличник, а ее сын двоечник. Вот в чем причина. И к тому же нос у меня не длинный. Скажи, длинный у меня нос?

Мишенька опустил голову и не смотрел ни на мой нос, ни на что.

— Теперь дальше. Если ты будешь обращать внимание на плохие слова в адрес евреев, тебе придется трудно жить. Так как ты мой сын, ты тоже еврей, хоть бы и наполовину.

— На какую половину? — спросил Мишенька.

— На любую. На правую или на левую. Без разницы. Выбери сам. Для наглядности.

Миша молчал. Думал.

— Давай решим, что левая половина у тебя еврейская. Где у тебя левая рука? Правильно. Вот вся-вся половина еврейская.

— И что там, в половине?

— Там такая же кровь, как и во всем твоем организме. И такие же органы. Потому что органов по двое. И они сим-мет-рич-ны. Ты еще будешь учить по геометрии. И ботанике. И биологии.

— Всех по двое?

— А об этом мы поговорим в следующий раз.

Педагогический прием сработал, я это видела по лицу своего сына. К тому же оказались задействованы различные предметы из мира знаний, в противоположность темным чувствам, которые взамен широкого горизонта предлагались моему сыну носителями вековых

К сожалению, тогда было далеко до 1963 года и космонавт номер пять Быковский еще не полетел. А ведь это был бы жизнеутверждающий пример, так как космонавт Быковский — наполовину еврей. У него как раз мама еврейка. Это широко обсуждалось в еврейском кругу как сдвиг к лучшему.

---

Такие мы читали книги в июне. Начинается июль, в котором есть один прекрасный праздник – День вспоминания любимых книжек. Поэтому нас ждут «Два капитана» Вениамина Каверина, «Вчерашние заботы» Виктора Конецкого, «Весталка» Николая Никонова и «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. До встречи в июле!