Я долго не могла начать писать этот обзор, уж больно тема тонкая и, прямо скажем, болезненная. Уже и книжки подобрала и перечитала, цитаты выписала, ан нет, рука не поднимается. Нет, не прокрастинация тому виной или недостаточное владение материалом. Причины совсем другого порядка мешали мне. А вдруг обижу кого? Хотя, почему я? Все претензии к авторам литературных произведений, причём, очень популярных для своего времени. Ну, начнём, помолясь, призвав на помощь ещё и науку.

Национально- или, как говорят учёные, этнически смешанные семьи, феномен для любого общества, для любой страны неминуемо означает необходимость преодоления культурных, конфессиональных и бытовых различий между этносами, а это вопрос очень трудный. В современной России, судя по переписи населения 2020 года, доля смешанных семей составляет 12 %. Немало, но по сравнению с советскими временами, всё-таки куда как меньше: в 1979 году их доля в семейной структуре нашего общества составляла 14,9%, в 1989 году – 17,5%, а к 1994 году сократилась до 11,5%. Объяснений масса, в том числе, случившаяся в конце восьмидесятых – начале девяностых взрывная национальная самоидентификация (религиозная в том числе), и даже в любви начала действовать система опознавания «свой»-«чужой». Все эти процессы не могли не сказаться и на том, как все эти дела отразились в литературе. Ведь любовь, как известно, не знает ни возрастных, ни национальных различий.

Повесть Юрия Рытхэу «Дорога в Ленинград» опубликована в 1986 году, значит, написана была лет за пять до того. Время бурного освоения Севера, строители, нефтяники, газовики ехали туда в больших количествах, оставались, женились, растили детей, часто опровергая мнение окружающих: «Ну, долго вместе вы не проживёте!» А вот статистики распада таких пар нет, и велась ли она, мы сказать не можем. Это противоречило бы тезису о дружбе советских народов, который тогда везде звучал. Но бытовой национализм (ксенофобия), существовал и тогда, поэтому, возможно, межнациональные семьи и не стали всеобъемлющим явлением.

Герою повести Павлу Кайо чуть больше сорока лет (по нынешним меркам совсем молодой мужчина), он кочующий оленевод в чукотской тундре. Когда-то давно, двадцать пять лет назад он закончил два курса Ленинградского университета, но врачи диагностировали у него туберкулёз и рекомендовали вернуться на родину. Туберкулёз и сейчас опасная социальная болезнь, а после Великой Отечественной войны и вовсе распространённая. Кайо повезло, он выздоровел и даже стал кочевать. Жизнь шла своим чередом, прервалась переписка с русской девушкой Наташей, которую он полюбил, живя в Ленинграде. Он женился, родилась и выросла дочь Маюнна.

Листок бумаги в руках Кайо трепетал, рвался, а он не видел ничего. Ни тёмных пятен освободившихся из-под снега тундры, ни людей, столпившихся вокруг, ни зелёного вертолёта, прозванного канаельгином за его сходство с тонкохвостой рыбой-бычком. (…)

– Худые вести? – участливо спросил пастух Пины?

– Маюнна выходит замуж, – тихо ответил Кайо и глотнул воздуху.

Пины с удивлением оглядел друга.

– Почему же ты не радуешься такой новости?..

Кайо ничего не ответил и медленно побрёл прочь, оставив у вертолёта толстую пачку газет и журналов.(…)

Иунуэт возилась в чоттагине, бесшумно двигаясь от костра к столику и обратно. Изредка она кидала испытующие взгляды на мужа. Наконец, обеспокоенная его странным состоянием, она приблизилась и спросила:

– Неужто тебя беспокоит то, что он русский?

Кайо вздрогнул. Он даже в первое время и не подумал об этом! Конечно, не так уж и важно, что он русский. Мало ли русских прижились на Чукотке трудно отличить от местных? Но ведь тот парень, наверное, никогда не жил в тундре, не знает, с какой стороны подойти к оленю…

Автор не уточняет, в каком вузе учился Кайо. Можем предположить, что в институте имени Герцена, где с 1929 году существовало Национальное отделение, созданное для обучения представителей малочисленных народов Севера. Я знаю массу историй, когда учёба сближала молодых людей разных народов, ненец женился на девушке-саами, якуты на ханты и так до бесконечности. Для Кайо наступило трудное время, он должен был пережить, что его дочь выходит замуж за русского строителя.

– Какую фамилию желаете носить после сочетания браком? – учтиво спросил Пэлянто у Маюнны.

– Я хочу оставить свою фамилию, ответила Маюнна.

Пэлянто удивлённо глянул на девушку. Странно. Обычно девушка берёт фамилию мужа. Бывает, но очень редко, когда парень меняет фамилию на женину. Недавно Пэлянто пришлось регистрировать брак воспитательницы детского сада Гали Нестеренко и местного моториста Геннадия Тынакалячайвыгыргына. Теперь Геннадий стал Нестеренко и очень доволен. А тут Маюнна оставляет фамилию Кайо и не хочет брать такую хорошую русскую фамилию, как Яковлева. (…)

Родителей Алексея на свадьбе не было. Они даже не прислали телеграммы с поздравлением, что Алексея очень расстраивало. Кайо тоже был как-то задумчив и молчалив. На свадьбе он признался своему другу, пилоту вертолёта, что не знает, как относиться к этому браку, потому что не может понять, что происходит в его жизни, как будто остановился на жизненном пути и не знает, куда идти. И тогда он решает сделать молодожёнам свадебный подарок – они все вместе едут в Ленинград, знакомиться с родителями Алексея, увидеть город и решить, что делать дальше.

Как оказалось, родители молодожёна, обычные ленинградцы, небогатые, работавшие на заводе, тоже пребывали в замешательстве – сын не просто после армии не заехал домой повидаться, а остаться где-то на краю земли, ещё и женился на девушке неизвестной национальности.

Трудная встреча, знакомство, обида Кайо, что дети решили поступать прямо сейчас в вузы, тяжёлое примирение. Получилось так, что он прогулялся по Ленинграду, вспомнил молодость, понял, как обиделась на него Наташа, когда он перестал ей писать и не вернулся в Ленинград… Но всё же решил, что сделал всё правильно и стал убеждать Алексея, что раз он решил жениться на девушке-чукчанке, то его будущее – долгое, на всю жизнь кочевье с оленями по необъятной тундре.

В аэропорт приехали все.

Кайо перецеловался со всеми Яковлевыми.

– Извини меня, если что не так было, – сказал Пётр Тимофеевич. – Алёшку моего держи в строгости.

– Знаешь, Пётр, чукчи себя называют лыгъоравэтльат, что значит «человек в истинном значении», – сказал Кайо. – Твой Алёша такой человек, и вы все хоть и русские по происхождению, но вы – тоже лыгъоравэтльат.

Когда самолёт оторвался от полосы, Кайо прильнул к иллюминатру и смотрел с высоты на Ленинград, пока облака не скрыли город.

Власти пытались перевести на оседлый образ жизни не только чукчей и другие северные народы. Подобный указ был издан и по поводу другого кочевого народа – цыган. Именно в это время происходит действие романа Анатолия Калинина «Цыган». Это был УКАЗ Президиума Верховного Совета Союза ССР 5.10.1956 «О приобщении к труду цыган, занимающихся бродяжничеством». И автор попытался создать художественную энциклопедию цыганской жизни и взаимоотношений их с другими народами, в частности, с донскими казаками.

Роман длинный, с отступлениями, возвращениями, описаниями одной и той же сцены разными героями. В центре повествования цыган Будулай и казачка Клавдия. Во время войны, когда Будулай был на фронте, неведомая ему Клавдия стала свидетельницей, как немецкий танк уничтожил цыганскую кибитку, где погибли старик и молодая женщина. Чудом выжившего младенца спасла Клавдия, у которой тоже только что родилась дочка, и она выкормила и вырастила двух детей, как двойняшек. Через много лет ушедший из табора Будулай в поисках могилы своей жены Гали и младенца приходит в станицу и устраивается работать кузнецом, чтобы выковать решётку и памятник на могилу. Между ним и Клавдией возникает не высказываемое вслух чувство и начинается длинная история с уходами Будулая, письмами Клавдии, мучениями и раздумьями. Клавдии 38, Будулай чуть старше, но они считают себя стариками и боятся малейшего проявления чувств. А ещё оба гордые, цыган и казачка, куда там сказать друг другу о любви. А вот сестра погибшей его жены Настя, много моложе Будулая, не готова скрывать своих чувств.

– А ещё ты помнишь, какой у цыган был обычай, Будулай?

– Не знаю, Настя, о каком ты говоришь.

– Если у рома умирала жена, её младшая сестра должна была пойти за него замуж.

– У цыган, Настя, было много таких диких обычаев.

– Конечно, Будулай.

– И почти все они были против женщин. С женщиной, Настя, не считались. За кого скажут, за того и должна пойти. Даже если он уже почти старик, ну как я, а она, как ты, ещё совсем ребёнок.

– Я уже не ребёнок, Будулай.

– Это я, Настя, к примеру сказал.

– И ты, как я тебе уже говорила, не старый. Конечно, среди наших цыганских обычаев много диких. Но есть же среди них и хорошие.

В романе такое количество героев, что приходится порой отлистывать, чтобы убедиться, правильно ли я помню всех: жители станиц, однополчане Будулая. Но особенно цыган, очень разных, готовых осесть и работать или кочевых. Но даже осевших в станице или на хуторе, заставляет в любое время начать собираться и отправляться в путь, лишь услышав призыв: «Беш чаворо!» – «Собирайся! Пора в дорогу!».

Чего они ищут? Опять серая пряжа дороги будет наматываться и наматываться на колеса их телег. И с этих черноголовых подсолнушков ветром времени будут вылущиваться семена, из которых опять будут вырастать прямо на дорогах все такие же неизлечимые бродяги. Как будто за чем-то гонятся или же кто-то гонится за ними. Как будто хотят уйти от настигающего их времени, чтобы остаться такими, какими были всегда.

И даже в самый безоблачный день, когда ничто вокруг не угрожает им и их жалким шатрам, раскинутым между оглобель бричек в тихой степи — цыганки спят, а их дети тут же кувыркаются на зеленой траве, — вдруг, по одному только слову, по знаку старшего, мгновенно снимаются, даже не затушив костров. И скрипят колеса, наматывается на них серая пряжа, которой нет конца.

Но Будулай весь этот серый клубок, который назначено было ему намотать за свою жизнь, уже намотал и теперь уже разматывать его не станет, хватит. А если и есть из всех избороздивших эту степь дорога, которая иногда вдруг как будто вздрогнет струной и простегнется через его сердце от того места, где она начинается, то возврата по этой дороге уже нет, не может быть. Теперь здесь и закончится его нить.

Говорят, что цыгане мужчины крайне редко женятся на представительницах других народов, родственники им ещё лет в 12-14 назначают будущую жену, а то и женят сразу, не откладывая в долгий ящик. Цыганки в мужья чаще выбирают других. Есть и в этом романе такая линия – Настя, не добившись взаимности от Будулая, выходит замуж за шофёра Мишу Солдатова. Свадьбу играли всем совхозом, причудливо сплетая традиции цыган и казаков.

Не нравилось ему это Настино веселье. Но искоса, сбоку, взглядывая на нее, может быть, самое тревожное улавливал Михаил в том, что за весь вечер его невеста так ни разу и не посмотрела в сторону своего посаженого отца Будулая, хотя он и сидел от нее совсем близко. Как если бы там было пустое место. И Михаил видел, что Будулай отвечает ей тем же. Но это-то и связывало их друг с другом невидимой нитью. За все время они не обменялись ни единым взглядом. Как сговорились. И тем не менее Михаил не сомневался, что все это время они видели и ни на минуту не упускали из поля зрения друг друга. И Настя, когда она вдруг начинала хохотать или же хлопать в ладоши, не теряла из виду его красную рубашку, в которой он пришел на свадьбу. И Будулай, конечно, не мог не слышать, как у нее в горле все время трепещет какой-то клубок или натягивается струна, когда она начинает громко, через весь стол сама заказывать музыку, чтобы через минуту самой же и отменить на полуслове песню, которую по ее приказанию запоет было под гитару своим рыдающим голосом главный певчий из клубного хорового кружка, молодой цыган: «Ай да зазнобила ты ж мою головушку».

— Нет, Митя, эта скучная, давай другую. — И сама же первая начнет прихлопывать в ладоши, что совсем уже не пристало невесте.

Но все другие гости были довольны. Цыгане думали, что, значит, все это обязательно на русской свадьбе и Настя, умница, не хочет ударить в грязь лицом. А русские и все остальные склонны были отнести это за счет того, что она цыганка. Такой у них обычай. И все громко хвалили Настю;

— Ай да Настя!

Настю позже убьют в Ростове её же соплеменники, за то, что она помешала им скрыть кражу вагона импортной обуви (она на юриста выучилась). Причём, те же самые, что изобьют до полусмерти Будулая за то, что попытается призывать табор осесть и перестать заниматься противозаконными промыслами, да так, что он память потеряет и еле выживет. Но выжив, ещё не помня ничего, Будулай опять вернётся в станицу, где живёт Клавдия. И однажды память вернётся и тогда они наконец дадут волю своим чувствам. Он устроится охранять остров с дубовым лесом от браконьеров.

То и дело Будулай по требовательному лаю охрипшего Дозора отлучался из блиндажа, и Клавдия, прислушиваясь, дожидалась его возвращения. Нет, за всю ночь ни разу она не услышала ни единого выстрела, но все-таки, когда Будулай возвращался, говорила ему:

— Когда-нибудь они убьют тебя.

Он успокаивал ее:

— Не для того же я на фронте уцелел?

Она немедленно ловила его на слове:

— А для чего? — И тут же со смехом защищалась от него. — У тебя борода колючая.

Он предлагал:

— Хочешь, сбрею ее?

Она пугалась:

— А вдруг из-за нее я и полюбила тебя?

Успокоенная этим решением, Клавдия забывалась на лежанке, но здесь же и просыпалась, заслышав у входа в блиндаж шаги.

— Опять я тебя разбудил, — сокрушался Будулай.

— Нет, нет, — протестовала она. — Это проклятый кобель тебе покоя не дает.

Будулай заступался за Дозора:

— Без него я бы ни за что не справился здесь. Спасибо тебе.

— Хоть немного поспи. — И, подвигаясь на лежанке, чтобы дать ему место, Клавдия, тут же вступая в противоречие со своими словами, начинала осыпать короткими сухими поцелуями его грудь и плечи. — Я согласна, чтобы ты всю жизнь меня будил.

Но продлится их счастье недолго: найдётся вдруг его жена Галя, которую все считали погибшей, а она выжила чудом в той танковой атаке. И опять безнадёга и печаль.

Догнав Клавдию по нижней придонской дороге уже на полпути между станицей и хутором, Будулай соскочил с мотоцикла и долго вел его за руль рядом с ней, пока она, останавливаясь, сама не спросила у него:

— Зачем ты гоняешься за мной? Ты что же думаешь, я сейчас ухвачусь за тебя двумя руками и скажу, чтобы ты оставался со мной? А она там, слепая, пусть так и шуршит похоронкой по ночам. Слепая, а посмотри, какую без тебя подняла дочь. По одним ладошкам гадала женщинам, когда мужья вернутся с войны, и они верили ей… Не гоняйся больше за мной и уезжай, если не хочешь, чтобы люди, — на мгновение Клавдия запнулась и твердо договорила, глядя сухими блестящими глазами на Будулая, — подумали о тебе хуже, чем они думали о тебе.

Будулай снял свою летнюю соломенную шляпу с застрявшими в ней иголками сосен, через которые ему приходилось продираться во время обходов острова, и поклонился ей.

— Я знал, что ты это скажешь мне.

— Спасибо, — чуть побледнев, насмешливо ответила она, и он вдруг узнал в ней ту прежнюю Клавдию, которую некогда догнал на этой же береговой дороге на велосипеде между станицей и хутором. Целая вечность прошла с тех пор.

В этих двух книгах, на мой взгляд, всё развивается по законам соцреализма. Авторы пытаются сгладить проблему. Современная литература придерживается другого принципа: использование межнациональных контактов и конфликтов, как столкновение людей разных национальностей и соответственно различных культур – одна из тех вещей, которые способны придать дополнительный интерес и глубину любому тексту, будь то детектив или мелодрама. Давайте посмотрим, как отличаются произведения, где присутствуют смешанные браки, советского периода.

Книга, которую я перечитываю при любом удобном случае, это «Петровы в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова.

Честное слово, стиль, лексика – это же наслаждение для филолога! Ещё одно наслаждение – обилие екатеринбургских локаций. Выходишь на крыльцо и смотришь на сквер на Чкалова-Онуфриева, куда Петрова шла убивать мужа Алины, путешествия Петрова по Эльмашу, описание библиотеки на Уралмаше, где Петрова тихо ненавидела членов литературного кружка – отдельное удовольствие. Критики относят роман к модернистской литературе, но мы сейчас не совсем об этом. В романе несколько линий, мы по теме нашего изыскания остановимся на семейной паре Петровых, тем более, что парочка эта как раз подпадает под сегодняшнюю тему. По профессии он автослесарь, она библиотекарь. У них есть сын. Их семейная жизнь протекает очень странно.

Петров иногда оглядывал свою семейную жизнь со стороны и тоже слегка удивлялся тому, что они с женой развелись и всё равно иногда живут вместе, словно откатив свои отношения до стадии свиданий. Только в прошлый раз во время этой стадии Петрова была едва выпустившейся студенткой, и у неё не было сына. Это не была попытка освежить отношения, это было что-то другое, но Петров не знал, что именно. Петрова попросила развода по каким-то своим соображениям, которые были Петрову совершенно непонятны. Больше всего Петрова беспокоило, что жена могла изменить ему и из чувства вины начать весь этот цирк, просто не решаясь признаться. Это казалось Петрову хуже всего, ему становилось плохо от мысли, что он целует женщину, которую совсем недавно целовал кто-то другой. Это были глупые, совершенно пошлые мысли, похожие на строчки слащавых песен группы «Руки вверх!», но Петров ничего не мог с ними поделать.(…)

С другой стороны, Петров, например, вообще ничего не знал о татарах, кроме того, что иногда попадал на татарский телеканал, который был в его кабельном, Петров просто не мог придумать, что его жена – татарка и даже знает татарский язык, силы воображения Петрова просто не хватило бы на то, чтобы придумать имя, которое носила жена, и совершенно невообразимое отчество, которое у нее было. При всем этом они ездили в тот же Татарстан к родственникам жены, на свадьбу ее двоюродного брата, и никто никогда из попутчиков в транспорте или там прохожих никогда не заговаривал с женой по-татарски – настолько у нее была простая славянская внешность, а к Петрову на татарском обращались постоянно, заставляя его краснеть, как будто он был татарином, и отказался от своих корней, и забыл даже язык. Петров, в конце концов, не мог придумать бабушку жены – реально такую полноватую бабушку в цветном платочке, перескакивающую с одного языка на другой, – и не мог придумать, что она будет буквально виснуть на нем, выясняя, откуда у Петрова с его фамилией такая аутентичная татарская внешность. «Моя бабушка согрешила с водолазом», – хотелось ответить Петрову на это, потому что его собственная бабушка правда согрешила с водолазом Балтийского флота – дедушкой Петрова. Дед был из детдомовцев, так что Петров, получается, носил фамилию, придуманную работником детдома во времена гражданской войны. У этого работника детдома тоже с воображением было не ахти.

О сильных чувствах, во всяком случае, выражаемых словами и поступками, между ними речь как-то не идёт, всё время какая-то бытовуха и почти полное равнодушие ко всему. Они и познакомились случайно. Муж начальницы как-то подвёз Нурлынису с начальницей в Ленинский район, где все они жили, но с заездом в автосервис, где и встретились Петров и его будущая жена.

На первых свиданиях Петрова думала, что ей подогнали какого-то аутиста, Петрова не сильно любила поговорить, но ее новый дружок говорил еще меньше, а те немногие слова, что она произносила, пропускал мимо ушей. Они молча гуляли в парке, молча сидели в кино, похрустывая попкорном, молча сидели в пиццерии, после чего фантазия Петрова иссякла. «Господи, какой ты жалкий», – хотелось иногда сказать Петровой, но через год она с удивлением обнаружила, что уже замужем за этим человеком, что этот человек сует ей какие-то цветы на праздники, что они живут вместе и им нисколько не скучно друг с другом. Ни один другой мужчина, по мнению Петровой, не мог так спокойно переживать вспышки ее гнева, когда она была не в себе, а именно спокойствия в ответ на дикость ей требовалось более всего. Петрова испугалась за мужа, когда случайно сорвалась и порезала ему руку, поэтому она решила с ним развестись и жить отдельно, когда на нее накатывало, и жить вместе, когда ее отпускало. Конечно, вспышки иногда рождались независимо от нее, не всегда их можно было контролировать от начала и до конца, но чисто статистически у мужа было больше шансов остаться в живых, когда Петрова не терлась рядом с ним, а была где-то в стороне.

Незаметно для окружающих внутри Петровой полыхал бешеный огонь, сопровождающийся каким-то холодом в животе, который требовал… кого-нибудь убить. Маньяк она, в общем. Она даже не помнила всех своих жертв, помнила только, как отчим её учил, что защищаться лучше отвёрткой, с ножом всё-таки проще попасться. Читаешь и думаешь всё время: это правда или гриппозный бред.

Больше всего меня удивляло равнодушие, которое сопровождает жизнь Петрова, Петровой и их сына. Смысла в такой жизни как будто нет совсем.

Петровой было интересно, передались ли ее качества и ее взгляд на людей ее сыну или нет. Иногда она понимала, что безумна, что, скорее всего, не было никаких языков пламени и людей, состоявших из огня, может, она просто ударилась где-то головой, и с ней произошло умопомешательство. Добровольно сдаваться психиатрам она не хотела, потому что считала, что прекрасно себя контролирует и ни разу ничем не выдала себя.

Хоть какие-то чувства начинают у героя проявляться, когда он обнаруживает, что сын очень болен.

Напившись, Петров, зевая и потягиваясь и разминая шею, между позвонками которой будто застрял булыжник, прошел в гостиную. Сын сбросил с себя и покрывало, и одеяло и лежал на спине, странно вытянувшись; лежащий, он казался выше и взрослее, чем когда был на ногах, в полумраке комнаты его лицо выделялось своей нездоровой белизной. Форточку приоткрыло сквозняком, поэтому в гостиной был страшный холод, почти как на улице, по крайней мере, так показалось Петрову, потому что внутренний мороз пробрал Петрова при виде того, как сын бледен и как он удлинился, так что промежуток между пижамными штанами и резинками носков, который обычно был не больше сантиметра, стал сантиметров пять, будто всего за ночь пижамные штаны стали пижамными бриджами. Петров взял сына за ногу и даже сквозь носок почувствовал, как холодна его нога, он прикоснулся к его лбу и щеке, но и они были абсолютно холодны. От ужаса Петрова забило мелкой дрожью. Он залез рукой сыну под рубашку, но и грудь и живот Петрова-младшего были холодными, а под ребрами не прощупывалось сердцебиения. «ЕЛКИ-ПАЛКИ», – подумал Петров, поднеся к лицу Петрова-младшего ладонь, попытался почувствовать его дыхание, дыхания тоже не чувствовалось, тогда Петров еще раз подумал: «ЕЛКИ-ПАЛКИ». Он не знал, что делать в таких случаях. Последний раз он участвовал в похоронах бабушки, но там не нужно было ничего делать, кроме того, чтобы постоять у гроба и напиться на поминках.

Он испугался, что сын сейчас умрёт, такого страха он не испытывал никогда.

– Господи, – сонно пробубнила Петрова, не поворачиваясь к мужу, – да ты будешь спать сегодня или нет? Тебе же его на елку везти, даже если температура, ты же это понимаешь.

– У него, кстати, нет температуры, – ответил Петров, – как-то спала незаметно.

– А. Ну и хорошо, – заметила Петрова.

И опять полное равнодушие… Серое, тупое равнодушие друг к другу и к сыну…

Но если «Петровы» меня смешат необычайно, то от каждой страницы романа Екатерины Манойло «Отец смотрит на запад» веет страхом.

Родители Кати, героини романа, казах и русская. Когда Екатерина была гостьей нашего фестиваля «Читай, страна огромная!» я спросила, была ли ей страшно писать это произведение, она дипломатично ушла от ответа. Но мне кажется, ей было страшно, потому что иначе нельзя написать такую вещь, где конфликт культур ярок, открыт и страшен, порой до омерзения.

Действие происходит в маленьком посёлке на границе России и Казахстана. В таких населённых пунктах (вне зависимости от географической привязки) всегда много ненависти, насилия, тоски и даже беды.

Угрюмая трехэтажка, в которой родился и умер Маратик, напоминала похоронную контору. В предрассветные часы ее фасад был почти черным. Только с первыми лучами солнца дом вновь приобретал свой темно-багровый цвет – цвет потемневшего от времени кирпича.

Перед подъездами были разбиты клумбы, похожие на похоронные венки, с неподвижными восковыми цветами. К общему впечатлению добавлялось хмурое выражение окон, в которые, казалось, редко заглядывало солнце.

Раз в месяц перед одним из двух подъездов собирались жители поселка, чтобы проводить в последний путь своего друга, родственника или соседа. Мужчины, как правило, стояли поодаль, женщины молчаливо теснились вокруг высокого подъездного крыльца и с опаской и благоговением смотрели на окна квартиры, где накануне умер человек.

Купить или унаследовать квартиру в этом доме считалось редкой удачей. На фоне кривых потрескавшихся хибар трехэтажка смотрелась так солидно, что даже самые суеверные старухи закрывали глаза на то, с какой частотой из дома выносили ковры с покойниками.

Когда-то москвичка Наина сбежала из дома после конфликта с матерью, преподавательницы истории КПСС на край земли, вышла замуж за Серикбая, родила двух детей – Катю (которую все звали Улбосын, «да будет сын» – так называли старшую девочку, если ждали наследника) и Маратика. Но жизнь эта её совсем не устраивала. Она жила, вернее, проводила жизнь) в ожидании какого-то события, которое изменит всё.

После спонтанного замужества Наина сразу почувствовала себя не в своей тарелке. Она отматывала мысленно события и проживала другую жизнь. Подальше от многочисленных родственниц Серикбая с непромытыми волосами и коричневыми ртами, из которых в ее адрес сыпались либо лицемерные любезности, либо грубые замечания. В той выдуманной жизни она не бросала учебу и работу, не теряла себя.

Наину постоянно выставляли виноватой. Что родила девочку, когда все ждали наследника, а долгожданный наследник оказался юродивым. Новорожденный Маратик высасывал из нее все соки. Именно вторая беременность, тяжелые роды, бессонные ночи и мучительные часы кормления разбудили в Наине другого человека. Уложив Маратика в колыбель, она замирала в ванной комнате перед зеркалом и рассматривала свою обнаженную опустевшую грудь с окровавленными сосками. Она обрабатывала их зеленкой и плакала. Знала, что наутро голодный Маратик снова вцепится в нее деснами.

В посёлке начали строить храм, и она стала истовой прихожанкой, совсем перестав обращать внимание на то, как растут и выглядят её дети.

И вот однажды, после случайной гибели сына, собрав все сбережения – Серикбай хорошо зарабатывал, она унесла их в храм и сбежала, уйдя в монастырь.

В длинной юбке, сшитой из похоронного платья, в душегрейке поверх старой кофты и с неизменным платком на голове, Наина покупала билет на поезд до областного центра.

Из окна автобуса по дороге на вокзал она видела Серикбая, бегущего к храму. Невольно вжалась в сиденье, пока тяжелый бег мужа не сменился на неуклюжий, прыгающий шаг и он не пропал из виду. Она представляла, с какими криками он ворвется в храм, какими недостойными словами начнет обзывать хороших людей, а главное, как жалко при этом он будет выглядеть – как плаксиво задрожит его рот, когда он попросит вернуть ему деньги. Как будто новая машина важнее строительства храма, как будто золотые сережки для Аманбеке важнее спасения души. А той покажи кадило, она и его как украшение приспособит.

Наина даже немного расстроилась, что пропажу заметили только сейчас. Она бы посмотрела на вытянутые физиономии Серикбая и Аманбеке. Два дня назад она вручила священнику толстый конверт. Батюшка заметно смутился и поначалу попытался отказаться от пожертвования. Но Наина была настроена решительно. Рассказала, что только в стенах церкви чувствует себя счастливой. И что наверняка есть много юных девушек и взрослых женщин, которые тоже стали бы счастливыми, если бы смогли прийти в дом к Богу. Батюшка не сводил с Наины лучистых глаз и улыбался.

– А ваш муж знает, на что вы решили потратить эти сбережения? – спросил священник.

– Он все поймет. Он знает, что с нами Бог.

– Хорошо. – Батюшка протянул молодую гладкую руку за конвертом. – Тогда я сегодня же перечислю деньги подрядчикам. С Божьей помощью завершат строительство храма уже к осени.

Чем дальше автобус увозил Наину от дома, тем счастливее и спокойнее она становилась.

Мысль о том, что она никого не любит, приходила Наине и раньше. В первый раз еще в юности, когда поругалась с матерью – преподавателем истории КПСС – из-за голливудского боевика. Тоном, не терпящим возражений, мать говорила о клевете на советские вооруженные силы и о том, что зрители этого кино, наши советские люди, переходят на сторону тупого американского супергероя.

Катя осталась одна. Её жизнь превратилась в сплошной кошмар, потому что все упрёки, которые могли быть высказаны её матери, обрушились на неё.

Повзрослев, Катя часто думала, как ей не повезло, что она родилась в своей семье первой. Девочка-первенец воспринимается как неудача и в лучшем случае как нянька для будущего мальчика.

И действительно, втайне от мужа, который мечтал о наследнике, Наина просила у Богородицы девочку, приговаривая: «Сначала няньку, а потом ляльку». Серикбай был уверен, что родственники, так и не простившие ему русскую жену, смягчатся после рождения сына. Он часами представлял, как будет брать сына с собой в поездки, научит его седлать коня, забивать овец, да и просто разбираться в людях. С такими мыслями он бежал к роддому в день рождения Кати.

Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.

– Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!

Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким ревом. Вешалки трещали, как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тетка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.

– Апа, ты что делаешь?

– Не видишь, что ль? Брошь забираю, – отчеканила Аманбеке, вонзая застежку в свой темно-зеленый жилет.

– Но это бабушка прислала маме, когда я родилась.

– А наша мама, тоже твоя бабушка, просила твоего отца не жениться на русской девке. Послушал бы ее, и сын был бы целый и здоровый, и деньги на месте. Не понимаю, что он в ней нашел! Если он купился на цвет волос Наинки, то вон раскошелился бы на краску какой-нибудь местной девчонке. И сэкономил бы, и жил бы хорошо.

Потом её жизнь изменится, её заберёт в Москву бабушка, но после смерти отца придётся вернуться, чтобы навсегда проститься с родиной, которая стала для неё кошмаром. И возвращение пройдёт не очень гладко, но она справится.

Ни в коем случае нельзя обобщать, что этнически смешанные браки плохая идея. Я уже говорила, что писатели рассматривают в своих произведениях конфликт, столкновение, к чему может привести отсутствие главного. А главное – это любовь, честность друг перед другом и возможность надеяться друг на друга. Говорят, главная проблема в том, что у мужа и жены должны совпасть модели брака. Если они не совпадают, под угрозой любой брак – и межнациональный, и мононациональный. А совпадают – никакие различия нипочём.