Февральский выпуск посвящен теме терпения в семье.

Итак, февраль. Последний месяц календарной зимы.

Пожалуй, обойдёмся без штампа – ну, сами понимаете, насчёт «достать чернил и плакать»... Не надо плакать, скоро весна. А если уж хочется почитать Пастернака, так вот:

Во всём мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протёкших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

Но здесь сегодня остановимся, вторую часть этого замечательного стихотворения я приберегу для следующей главы. Там как раз пойдёт речь о… Но, терпение!

Кстати, о терпении мы в этой главе и поговорим. Это как раз об основании, корнях и сердцевине… Не секрет, что порой вся конструкция семейных отношений держится на терпении. Женском терпении. И, как мы сегодня увидим, абсолютно вне зависимости от национальности – героинями этой главы стали чалдонка, татарка и даргинка.

На мой взгляд, совсем необоснованно к терпению частенько прилагается очень сложный букет из самопожертвования, смирения, кротости, покорности и прочих чувств и черт характера, которые вообще ни разу ни синонимы.

Саму эту черту характера словари определяют так:

1. Способность терпеть, стойко и безропотно переносить, сносить что-либо.

2. Способность долго, настойчиво, упорно делать что-либо.

Обеими ипостасями терпения обладает Анфиса, героиня тетралогии Натальи Нестерова «Сибиряки».

Прежде, чем рассказать об Анфисе, хочу немного пояснить, кто такие чалдоны. Часто их определяют, как русское коренное население Сибири, чьи предки поселились за Уралом ещё до похода Ермака. Я склонна считать чалдонов субэтносом, таким, как, например, поморы или казаки. И коренными русскими их тоже назвать трудно, есть такая версия, что часть чалдонов, например, в Туруханский край пришла из Мангазеи, когда она окончательно сгорела. А в Мангазее приличная часть населения были выходцами из Новгородской республики… Исследователь Красноярского края  Н.Е. Трощенко, опираясь на свою многолетнюю работу с архивами, а также работы архивистов и историков Сибири, пишет, что: "...Я же обращу свой взгляд на Русский север, издревле принадлежавший Новгородской республике. Жили там люди свободные и отважные. Крепостного права на этих территориях никогда не было! Поморы и их соседи, проникали в Сибирь задолго до Ермака. Но не беглые они были, и, само собой разумеется, не староверы, а охотники за мягкой рухлядью – пушниной. Отсюда и произошло монгольское, согласно В.И. Далю, прозвище пришлых русичей, челдоны. "Со временем русские сибиряки привыкли к прозвищу и сами стали называть себя челдонами, и довольно часто брали себе в жены местных сибирячек."

У чалдонов по всей Сибири речь более правильная по сравнению с другими региональными группами. Слово чалдон традиционно произносят в обиходной речи через «а» в Тобольском и Ишимском районах, а также севернее (как ни странно — среди наиболее «окающих» русских сибиряков), чолдон через «о» и челдон через «е» — в Омской области, в Башкирии и в Казахстане.

Необычной особенностью чалдонских традиций является в настоящее время редко соблюдаемый табуированный запрет захода мужчины «на женскую половину» избы, в том числе на кухню, когда мужчине не разрешается ничего трогать на кухне, «чтобы не осквернить»: мужчина не имеет права взять на кухне даже кружку, чтобы попить воды. Право приготовления пищи, лекарственных отваров, мытья посуды и приборки на кухне у сибирских чалдонов имеет только женщина. В свою очередь, женщина не должна пользоваться «мужскими инструментами» и заходить на хозяйственную «мужскую половину», обычно — в сарай с инструментами: брать в руки косу, молоток. Таким образом, несмотря на «равноправие» мужчин и женщин, когда не считается предосудительным, если девочки бегают вместе с пацанами рыбачить на речку и пасти скот, а женщины ходят на охоту, в чалдонских традициях заложено распределение женских и мужских семейных обязанностей по половому признаку.

Что касается сосуществования чалдонов с другими народами Сибири, они жили мирно, хоть и роднились редко. В Парабельском районе Туруханского края (ныне Туруханский район Томской области) чалдонские сёла соседствовали с селькупскими юртами. Несколько лет назад из архива Парабельского района мне прислали выписку из церковной книги о рождении в 1857 году моего прадеда, Гаврилы Ивановича Новосельцева (и село называлось Новосельцево, и почти все его жители были Новосельцевы – никто теперь не скажет, откуда они пришли и каковы их были фамилии на самом деле). Так вот, крёстным моего прадеда был селькуп из соседних юрт. А ведь кого попало в крёстные не приглашают!

Женщины-чалдонки натуры широкие, с неуёмным характером. Работать – за пятерых, отдыхать тоже с размахом. Но работать всё-таки предпочтительнее! Такова героиня Натальи Нестеровой, Анфиса Медведева, коренная сибирячка, чалдонка (действие тетралогии разворачивается на территории нынешней Омской области), которая с некоторым презрением говорит о недавних выходцах из «Расеи»: работать не умеют, всё бы бездельничать. А у Анфисы дом полная чаша, всё на ней держится. Муж, правда, не очень ей помогает, он художественная натура, талантливый строитель, резчик по дереву, даже художник. Анфиса его не очень понимает, но талантам его отдаёт должное.

Так они и жили, во многом не совпадая: Ерёма считал, что всё надо попробовать, на себе испытать, самому знание, удовольствие или разочарование получить, а для Анфисы главным было сохранить лицо перед окружающими, пустить им пыль в глаза, удержать первенство в негласном соперничестве деревенских баб. Ерёма трудился под настроение, а у Анфисы поблажек не было – рожала, нянчила детей, вела большое хозяйство, хоронила Ерёминых деда и мать, поднимала его братьев и сестру, женила и выдавала их замуж. Она не знала отдыха, покоя в мыслях.

Анфиса многое могла перетерпеть – сама мужа выбирала, именно за эту его художественную натуру. Командовала, как настоящая «царь-девица», как назвал её когда-то заезжий купец. Но умолкала, если Ерёма был недоволен.

Анфиса Ивановна умела молчать. Когда она раскрывала рот и поносила всех, кто виновен и под руку попался, люди вжимали голову в плечи. Но её молчания страшились больше. Анфиса Ивановна застывала – выпрямив спину, растянув шею, и нос её, без того нехрупкий, становился как бы крупнее, орлинее. И это была уже не женщина, а какое-то существо наивысшее, чёрные глаза которого прожигали насквозь. И покориться этому существу казалось удовольствием, напоминающим детское, когда после родительского наказания, собственных горьких слёз, маминого прощения мчишься выполнять её какое-нибудь пустяковое распоряжение с таким пылом, словно наградой будет дюжина сладких пряников. Правильно молчать – она знала точно – вернейший приём. К сожалению, для молчания сил требовалось больше, чем для крика.

Старший сын Степан жениться решил вопреки желанию матери, и это не очень-то нравилось Анфисе. Однако, был нюанс.

По большому счёту, развитие событий устраивало Анфису. Степан наконец женился и взял свою, местную – тихоню Прасковью, из которой можно верёвки вить. А то, что на первых порах Параська верх взяла, так это дело временное. У невестки помыслы, а у свекрови промыслы.

Она умела ждать и терпеть. А потому только усмехалась, когда слышала, как доктор, которого она привезла из Омска, потому что у обеих невесток ожидались тяжёлые роды.

– Роскошные женщины! Ах, какие натуры! – продолжал витийствовать хмельной доктор. – Щедрость души необъятная, умственные способности выдающиеся! И при этом смиренная покорность ветхим заветам и правилам, подчинение грубой силе. Не просто подчинение, а нерассуждающая верность… Кому? Подчас быдлу, которое к ним по интеллектуальной шкале даже не приближается! И терпение!

Но всё рухнет, когда Анфиса узнает страшную правду о муже и невестке: дом, хозяйство, семейные отношения и она сама с инсультом. И, долгие месяцы лёжа в постели, с трудом восстанавливаясь, будет думать: и ради чего всё было?

Но если Анфиса Ивановна терпела, частенько срываясь на крик, то Зулейха, героиня повести Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза», демонстрирует такое молчаливое терпение, покорность и кротость, которые кажутся порой просто невозможными.

А о сне – ни слова. Вредная старуха будет томить весь вечер. Знает, что Зулейхе не терпится услышать. Мучает.

– Молчи-и-ишь, – осуждающе произносит старуха, позволяя надеть на себя чистую исподнюю рубаху и шаровары. – Всегда молчишь, немота… Если бы кто со мной так – я бы убила.

Зулейха останавливается.

– А ты не сможешь. Ни ударить, ни убить, ни полюбить. Злость твоя спит глубоко и не проснётся уже, а без злости какая жизнь? Нет, не жить тебе никогда по-настоящему. Одно слово: курица…

… И жизнь твоя куриная, – продолжает Упыриха, с блаженным вздохом откидываясь к стене. – Вот у меня была – настоящая. Я уже и ослепла, и оглохла – а всё ещё живу, и мне нравится. А ты не живёшь, поэтому не жалко тебя.

Зулейха стоит и слушает, прижав к груди валенки старухи.

Её терпение и покорность кажутся порой ненастоящими, какими-то придуманными.

Муртаза делает ещё один шаг и черенком выбивает черпак из рук Зулейхи. Подходит, рывком кидает её на нижнюю лэукэ – Зулейха больно ударяется коленями и простирается на полке.

– Лежи смирно, женщина, – говорит он.

И начинает бить.

Метлой по спине – это не больно. Почти как веником. Зулейха лежит смирно, как и велел муж, только вздрагивает и царапает ногтями лэукэ при каждом ударе, – поэтому бьёт он недолго. Быстро остывает. Всё-таки хороший муж ей достался.

Потом она его парит и моет. Когда Муртаза выходит в раздевальню охолонуть, перестирывает бельё. Самой вымыться уже нет сил – усталость проснулась, налила тяжестью веки, замутила голову, – кое-как ведёт мочалом по бокам и ополаскивает волосы. Остаётся только вымыть полы в бане – и спать, спать…

Это безмерное терпение помогает ей пережить раскулачивание и гибель мужа и свекрови, долгий этап в Сибирь, во время которого она узнаёт о беременности. На голом берегу Ангары, куда выживших в этапе высаживают на неминуемую смерть, родится её сын. Жаль, Муртаза не узнал... Сын, родившийся в условиях, приближённых к смертельным, выживет, в отличие от дочерей, которых она родила в доме мужа в далёкой отсюда татарской деревне и похоронила на местном кладбище. И терпение поможет выжить ей и её сыну. А потом придёт любовь.

Стыдно не было. Всё, чему была научена, что затвердила с детства, – отступило, ушло. То новое, что пришло взамен, смыло страхи, как паводок смывает прошлогодние сучья и прелую листву.

«Жена – это пашня, на которой муж сеет семена потомства, – учила её мать перед тем, как отправить в дом Муртазы. – Не приличествует пашне перечить своему пахарю». Она и не перечила: сжимала зубы, затаивала дыхание, терпела; столько лет жила, не зная, что бывает иначе. Теперь – знала.

Сын вырастет и уедет, комендант их поселения и возлюбленный Зулейхи Игнатов выправит ему справку, чтобы он смог убежать из этих гиблых мест. А Зулейха останется. Она не смогла научить сына терпению, но и не нужно, наверное. Пусть у него будет другая, счастливая жизнь.

А вот даргинка Меседу из романа Магомеда-Расула «Чужой муж» терпением совсем не отличается. Даргинцы – один из народов Дагестана. Она ятим (сирота), её родители погибли, и Меседу забрала в свою семьи сестра матери, Саният. Меседу несколько взбалмошна, обиделась на школу, где её всё время жалели, как сироту и, перестала учиться; поработала на стройке, влюбилась в женатого на учительнице Мустафу – вообще из аула сбежала, уехала в другой, устроилась работать на ферму…

Она мечтает о любви, наблюдая за разными семьями, тёткиной, Мустафы…

Тётя Саният заговорила про девушку, которая после окончания института не вернулась в аул, а вышла замуж за грузина-однокурсника.

– Любовь, то да сё – всё это ненужные разговоры, – продолжала доказывать своё тётя Саният. – Жене главное – уважать мужа. Тогда и другие будут уважать его. Тогда и муж будет уважать жену. И дети будут. И всё будет хорошо.

– Хорошо, мама, – устало вздохнула Ашура.

Подобные поучения тёти Саният давно были известны её дочерям, но Меседу удивилась тому, как решительно тётя отрицает любовь. Все в ауле знали, что в молодости родители Саният хотели выдать её за другого, но она настояла на своём. Поэтому считалось, что Саният вышла замуж по любви. А тут выходило, что тётя вышла замуж за Сартана не потому, что любила, а потому, что уважала… И вдруг у неё мелькнула мысль, что в жизни всё-таки, может быть, существует выход из одиночества. Должно быть, это любовь, когда люди не могут жить друг без друга, как часто пишут в книгах. Но дальше смутных, щемящих предчувствий мысли Меседу не пошли.

Она растёт, тётка планирует выдать её замуж, а она влюблена в Мустафу, быть вместе с которым ей нельзя, на Кавказе разводы не приветствуются. А бывает ли любовь в семье? Можно ли вообще выйти замуж по любви? Случайно она подслушивает, как дядя Сартан говорит в порыве чувств ласковые слова любви своей жене Саният, а та ему не отвечает тем же.

Ошеломлённая Меседу забыла, куда шла, юркнула в постель, с головой укрылась одеялом. Она недоумевала и восторгалась в ту ночь Сартаном. Как он по-настоящему любит тётю Саният! А она его? Неужто просто уважает? Ведь она ни одного ласкового слова не сказала мужу в ответ! Меседу не знала, что думать про тётю, а Сартан в её глазах возвысился.

Но временами чувство какого-то необъяснимого страха перед ним мучило Меседу. Она не раз пыталась объяснить себе причину этого страха, пока не начала догадываться, что боится не Сартана, а себя. Боится что-нибудь не так сделать, разочаровать Сартана или не угодить ему.

Меседу всё-таки выходит замуж за Булата, которого ей присмотрела тётка. Он её, кажется, любит, а она его совсем нет. И даже наблюдать за ним во время еды противно, как перетерпеть это?

Булат съел суп и принялся за кость с мясом. Он всегда обгладывал кость с таким удовольствием и старанием, что Меседу поражалась его терпению и аккуратности.

– Ты всю ночь собираешься глодать? – спросила Меседу раздражённо.

– Ещё до мозга не дошёл, – улыбнулся он сытыми, самодовольно лоснящимися от жира губами.

– Зато до моего мозга ты давно добрался, – сказала она уже с ненавистью и резко отвернулась…

Раньше у Меседу было желание убирать, чистить, переставлять, стирать, а теперь всё стало безраличным. Она торопилась на ферму к своим молчаливым коровам. Ей было спокойней от мысли, что они постоянно и непременно делают своё извечное дело – приносят людям пользу. А от неё какой кому толк? Детей нарожать? Род продлить? Но какими будут её дети? Такими, как она, как Булат? Но вдруг среди всех этих размышлений она почувствовала, что хочет быть и будет материю.

Но теперь она терпимей относилась к Булату. Булат был очень рад этой перемене, хотя сама она всё больше и больше разочаровывалась в себе. То ей хотелось бросить его, бежать, то она начинала цепляться за него, как за спасение.

Никакого терпения не хватает Меседу жить с нелюбимым. И даже желание иметь детей не помогает ей молча терпеть такую жизнь.

«Так и надо тебе! Так и надо тебе! Так и надо тебе!»– стучало у неё в висках. С чувствами своими боролась, но даже Мустафа не захотел понять её. И с Булатом у неё выходит неважно. Меседу подумала о своём будущем ребёнке. Что ждёт его в семье, где нет любви и взаимопонимания? Нет! Теперь уже никто не уговорит её вернуться к прежней жизни с её призрачным благополучием.

Что будет с Меседу дальше, неизвестно, читатель может додумать развитие событий. Но терпению она всё же начала учиться. И всё же, всё же… Меру терпения, его необходимость каждый определяет для себя сам. И меру самопожертвования тоже. Самое ведь главное – понять. Зачем? Для чего? Для кого?